– А точно примут? – уточнил я как дурак, хотя знал, что не принимают только совсем уж откровенных тупарей.

– Рассмотрим, – веско сказала Любочка. – Устав купил? Хорошо. Прочитай устав, выучи, сколько орденов, даты там основные – ну, сам знаешь, да?

Как будто это можно было не знать. Пары проходов по холлу второго этажа хватило бы. А я по нему каждый день раз десять проходил, так что вызубрил не только заголовки, но и все содержание стендов наглядной агитации – как и всякий, наверное, ученик и учитель двадцатой школы.

– И фотографию завтра принеси, два на два с половиной, без уголка.

– А если не примут?

– В дневник наклеишь. Еще что-нибудь, Вафин?

– Не, – сказал я и смотался, хотя мог еще поныть на тему того, что если не примут, то я зря деньги на фотки потрачу. Не люблю всякие кабинеты, тем более такие тесные, скучные и дверью в дверь директорского логова.

Я думал, придется ждать Седьмого ноября – в пионеры меня пять лет назад к годовщине революции принимали, логично было и в комсомол вступить к дате, с линейкой там, торжественным собранием и так далее. А вот ни фига. К седьмому-то седьмому, но не ноября, а октября. Ко Дню конституции, в общем. Ладно хоть не в сам праздник.

Во вторник Любочка зашла к нам перед началом первого урока и сказала – видимо, заранее попросив разрешения у Ефимовны:

– Вафин, Овчинников, Харченко, завтра после пятого урока собираемся в комитете, пойдем в райком на собеседование. Не опаздывать.

Мы и не опоздали, это две девчонки из «б»-класса подошли раньше. Опоздал только Фахрутдинов из «а», сказал, что химик задержал. Любочка посмотрела на него мрачно, но уточнять не стала. Велела быстро одеваться, потому что у нас прием в половине третьего, а нам еще до второго комплекса бежать.

– Прием? – уточнил Овчинников, но Любочка шикнула и побежала в учительскую за пальто.

Мы все равно успели одеться первыми – правда, пришлось немножко салаг напинать, шестиклассников, что ли, которые старшим дорогу в раздевалку не уступили.

Овчинников не выдержал, спросил Фахрутдинова, кем они сегодня были, маменькиными сынками или подонками. «Гнидами и буржуйчиками», – сказал Фахрутдинов без особой гордости и не слишком охотно рассказал, что на сей раз Китыч, химик, впал в истерику даже не из-за сережек у кого-то из девок или там излишней дерзости в ответе или взгляде кого-то из пацанов, а из-за разбитой колбы. Китыч обнаружил ее в подсобке ближе к концу урока и почему-то решил, что ее разбили именно «ашники».

Рассказ Фахрутдинова занял полдороги до второго комплекса. Овчинников млел от счастья и зависти – он тащился от таких скандалов и сам влезал в них с радостью. Я слушал молча. Скандалов я не любил, химика мне было жалко, как, не знаю, пожилую уличную собаку, которая гавкает на весь двор, а ее не боится никто, потому что она мелкая, драная и со слезящимися глазами. У химика кожа на лице и на руках была пересушенной, коричневой и сухой, а левый глаз слезился, Китыч его вытирал постоянно. И орал тоже постоянно.

Еще я не был уверен, что мне нравится Фахрутдинов. Он белобрысый, чуть пониже и вдвое поуже меня, жилистый и какой-то больно сосредоточенный. Я бы его и не запомнил, мало ли сосредоточенных мелких пацанов в параллельных классах учится – штук сорок, наверное. Но кто-то – может, Овчинников как раз – сказал как-то, что в «а»-классе всего пара человек при делах, и Ленарик в том числе.

Ленарик не был похож на пацана при делах – ни короткой стрижки, ни кулаков набитых, и одет обыкновенно, без олимпийки, широченных драповых штанов и тем более телогрейки с блестящей прищепкой от подтяжек вместо верхней пуговицы. Я пару клоунов в такой одежде уже видел, хотя холодать толком не начало.

Фахрутдинов был в стандартной синей вьетнамской куртке с целлулоидным карманчиком на груди, как у меня, например. Шапку зато надел, как только из школы вышел, дурацкую, детскую какую-то, типа вязаной подвернутой буденновки с угловатым узором, а на узор олимпийский значок приколот. Мамка увидела бы – наверняка велела бы мне пример с мальчика брать, я-то с непокрытой головой, как и Лехан.

Пример я точно брать не собирался, но, пока чесали к райкому, решил, что Фахрутдинов вроде нормальный пацан.

Чесали мы так, что могли снести половину встречных. Встречных, на их счастье, почти не попадалось: взрослые еще с работы не пришли, невзрослые обедали после школы, учились во вторую или резвились во дворах и на стройках. Одну площадку резвости мы точно миновали: из-за трансформаторной будки доносились вопли и дробный стук: явно играли в палки.

Я время от времени оглядывался на цокающую позади Любочку, которая еле успевала за нами: ножки короткие, а каблуки высокие. Девчонки держались позади нее, как стадо за пастухом. Догнала нас Любочка уже на финише, чтобы внимательно осмотреть, поправить Овчинникову воротник, как будто это могло помочь, и, слегонца задыхаясь, подгрузить насчет каверзных вопросов типа: «Сколько комсомольцев принимало участие в штурме Зимнего?» Еще велела как следует обтереть башмаки тряпкой, намотанной на палку. Чугунные лохани с такими палками стояли в Брежневе чуть ли не возле каждого учреждения и здорово спасали от грязюки, по весне и осени натекавшей жирным слоем на тротуары и бульвары, а топать ведь приходилось и мимо тротуаров. Сегодня, честно говоря, особой нужды в тряпке не было, только Овчинников, как всегда, уляпался по лодыжки, но мы все равно потерли ботинки мокрым набалдашником, а потом старательно пошкрябали подошвами о ребра решетки на входе.

Райком оказался стандартным учреждением, мало напоминавшим о борьбе и светлом будущем: крупным, серым и усаженным мелкими кривыми деревцами. Разве что вход нестандартный – высокие ступени под бетонным козырьком, который косо выпирал, как нос корабля, опираясь на стеклянные стены, изображавшие, по ходу, обзорные окна капитанского мостика.

Чесали мы зря. Пришлось полчаса изучать плакаты в длинном коридоре. Стены меж плакатов мелкими мрачными группками подпирали штук десять пацанов из других школ – девчонок почему-то парочка всего была, обе неказистые и стояли отдельно от всех, в том числе друг от друга. Наши девчонки тоже гордо устроились от них подальше. Время от времени на одну из группок набегал комсорг, уталкивая очередного кандидата в широкую дверь. Навстречу смурному преемнику выскакивал куда более веселый пацан, поспешно вчесывавший к лестнице.

Любочка велела нам стоять смирно и почти сразу сгинула за широкой дверью.

Овчинников не умел ни стоять, ни смирно. Он малость поглумился над стилем плакатов, а потом завис перед стендом с портретами членов Политбюро. Сперва-то, ладно, нашептал анекдотов – нам с Фахрутдиновым, потому что мы подбрели, куда деваться-то. А потом принялся чуть ли не в полный голос доказывать, что у одного из членов Политбюро, нестарого, но лысого, на портрете замазана то ли бородавка, то ли родинка. Я, говорит, ее по телику хорошо рассмотрел, вот такенная была, а тут нету. На нас уже стали оборачиваться, а Лехан, баран, все не унимался. Даже полез за подтверждением к Любочке, которая выскочила наконец от начальства.