Чувак и впрямь был здоровым, но не очень быстрым. Или очень любопытным. Он успел отойти всего-то метров на сто, до очередной низинки пустыря, и теперь любовался содержимым распахнутой фирмовой сумки с коронкой «адидас», висевшей на животе. Чувак явно услышал Андрюхин шепот, неспешно застегнул молнии, сдвинул сумку на ремне за спину и повернулся к нам, улыбаясь:

– О, это такие родаки у тебя, сынок?

Крупный, чуть лохматый, с круглым прыщеватым лицом, в старенькой синей олимпийке, неглаженых черных брюках и нечищеных ботинках.

Сердце заколотилось, разгоняя холодок в животе. Назло ему я замедлил шаг, прогоняя в голове варианты, и сказал, не останавливаясь:

– Здрасте, я на самом деле…

И ударил на полуслоге.

Мы с Витальтоличем этот вариант подавления превосходящей силы полдня отрабатывали: приближаясь к противнику, отвлекаешь его разговором, чуть выпрыгиваешь левой ногой в колено или голень, ногу тут же назад – и правый крюк сверху в челюсть или висок. Сверху – потому что от правильного удара в колено или голень противник или падает, или с шипением тянется к больному месту.

Чувак и впрямь был здоровым – он не упал и не потянулся. Лишь чуть присел, оскалившись и вскидывая руки – так что я попал точно в подбородок.

«Кино про Электроника смотрел? – спросил Витальтолич на первой настоящей тренировке. – Помнишь, там гангстеры говорили: у каждого человека есть кнопка? Жадность там, тщеславие, что-то еще. Такая тоже есть, наверное, но уж точно у каждого человека есть как бы выключатель, как в любой комнате. Он вот здесь. Правильно стукнул – выключил».

«А включатель?» – спросил я, засмеявшись. Витальтолич хлопнул мне по лбу, чтобы не смеялся, и сказал, что с включателями у всех по-разному, и они к нашему предмету не относятся.

Не врал Витальтолич, оказывается. Чувак и правда выключился, как лампочка, – я такое впервые в жизни увидел. Стоит такой борзый, руки поднимая, тык – и неловко рушится мордой и согнутой рукой в сухую глину. И уже лежа судорожно вытягивает руку, оставшуюся непридавленной.

Я обалдело потряс кистью, выгоняя ощущение вбитого между костяшками стального клина, – и кожа ведь почти не содралась, спасибо ежедневному отжиманию на кулаках и обстукиванию стенок, – размял слегка занемевшую ногу – тоже хорошо попал, значит, – и хрипло сказал застывшему позади Андрюхе:

– Забирай свое имущество.

А сам начал дышать – это оказалось отдельной процедурой, тяжелой, но приятной. И вообще было очень приятно. Я умею выручать приятелей и одним ударом валить амбалов. Я кабан и красавец.

Андрюха осторожно подошел к чуваку, который перестал тянуть ручки и растекся в пыли, слабо шевелясь, неуверенно посмотрел на меня и принялся срывать с плеча чувака ремень и выдергивать прижатую к земле сумку.

Я испугался:

– Блин, он не разбил там ничего?

Андрюха наконец извлек сумку, увидел, что закапал спину чувака кровью – так, слегонца, – смутился, мазнул рукой, чтобы вытереть, оптимист, спохватился, мазнул по олимпийке тыльной стороной ладони – чтобы уже с себя засохшую кровь на врага перенести, – отошел, вжикнул молнией и принялся проверять содержимое. Я ждал.

– Нормально вроде, – сказал он неуверенно. – Коробка от одной кассеты треснула, но это фиг с ним. Слышь, может, пойдем уже?

– Пойдем, – легко согласился я. – На дискач?

– Не-е, – протянул Андрюха гнусаво. – На фиг. Какой тут дискач. Домой пойду, Ленке позвоню, простит.

– Ага, – сказал я почти без сожаления.

Мне тоже не хотелось расплескивать приятное ощущение полной победы. Ни танцами расплескивать не хотелось, ни комплиментами и рассказами о моем подвиге, без которых сегодняшнее мероприятие наверняка не обошлось бы.

– Айда я тебя до дому доведу на всякий пожарный. А то вдруг тут БКД рейд проводит, еще какой-то попадется.

– Ага, – сказал Андрюха рассеянно, ускоряя шаг. – Слушай, мне батя говорил, ты махаешься классно, но это мать-бать-лать-ить. Ты боксом занимаешься, что ли, или там каратэ?

– Да не, – ответил я туманно. – Так, человек один научил.

– Офигеть просто. Я в кино даже такого не видел, одним ударом, блин!

Андрюха восторгался почти до самого дома, а я слушал не столько его, сколько ощущение, певшее за солнечным сплетением и в стонущем кулаке. Лишь в последний момент я прислушался к беспокойству, капризно топавшему чуть повыше, и спросил Андрюху, нет ли у них во дворе крана с водой. Не стоило ему показываться матери таким, в кровяных разводах.

Труба для присоединения дворницкого шланга и прочих хознужд, как положено, торчала из подвального окошка. Крана или проволочки на ней, как всегда, не было, но из трубы резво капало, так что терпеливый человек смог бы даже напиться, а уж смыть или хотя бы равномерно размазать грязь с кровью – вообще легкотня.

Андрюха стал почти прежним красавчиком. Если не вглядываться, то припухшие нос и губа были незаметными. Я посоветовал держать на морде холодное полотенце, а если под глазами начнет темнеть, купить в аптеке настойку бадяги. Осторожно пожал руку на прощание, покивал в ответ на благодарности, приглашения и авансовые рассказы о том, как меня будут встречать, чествовать, в том числе стараниями Наташки, которая в очередной раз что-то там любила, – и свалил.

Больше приходить сюда я не собирался. Как-то неинтересно. Андрюха ведь даже попытки не сделал мне помочь, когда я чуваку морду бил. И отстал специально. А на фига мне такие друзья, которые отстают, когда махла начинается? Такие друзья никому не нужны. Потому что это не друзья ни фига.

Андрюха мне позвонил пару раз, мы душевно поболтали, я сослался на дела и пообещал позвонить попозже. И не то чтобы обманул – просто сразу не успел. А потом не до того стало.

Небо было как алюминиевый лист, светлое, плоское и скучное. Настроение тоже. Я вышел на улицу, не дожидаясь пацанов, поежился от ветра, не алюминиевого, а стального, остро ткнувшегося за воротник и сорвавшего с небольших березок горстку бурых листков – предпоследнюю, похоже. Поспешно запахнулся, огляделся и сказал с чувством:

– Нахер перлись в этот дом.

Овчинников, успевший, оказывается, высунуться следом за мной, заржал и сдернул обратно – видимо, пересказывать комсомольцу Фахрутдинову первые слова комсомольца Вафина.

Комсомольцем Вафин стал ожидаемо, но внезапно. Заявление-то я написал, как только исполнилось четырнадцать. То есть день рождения отметили в субботу, а уже в понедельник я приперся в комитет комсомола, спросил у Любочки, что писать, выслушал про «укажи причину, по которой», подумал, выдрал листок из тетрадки по физике, потому что в комитете чистой бумаги не оказалось, избочился над неудобным столиком, стараясь не цеплять стоящее в углу знамя, и написал не присаживаясь. Любочка прочитала вслух «в связи с желанием быть в первых рядах борцов за светлое будущее», хмыкнула, хотела что-то спросить, но не спросила, а велела ждать.