— Должен признаться, что ваши слова во многом справедливы, государь, — ответил военный министр.

— Еще бы! — подхватил король. — Я всегда говорю правду, когда у меня нет основания скрывать ее, конечно. А теперь рассудим. Я принимаю твои шестьдесят пять тысяч; вот они построены в ряды, заново обмундированы по-австрийски, у них на плечах — ружье, на боку — сабля, позади — лядунка. Кого ты поставишь командовать ими, Ариола? Самого себя?

— Государь, я не могу одновременно быть и военным министром, и главнокомандующим.

— И ты предпочитаешь остаться военным министром? Понимаю.

— Государь!

— Говорю тебе: я понимаю. Один отказывается. Ну, а ты, Пиньятелли, возьмешься командовать шестьюдесятью пятью тысячами солдат Ариолы?

— Признаюсь, государь, я не решился бы взять на себя такую ответственность, — отозвался спрошенный.

— Второй отказывается. А ты, Колли? — продолжал король.

— И я также, государь.

— А ты, Паризи?

— Государь, я ведь всего лишь бригадный генерал.

— Знаю. Все вы хотите командовать бригадой, в крайнем случае — дивизией, а вот начертить план кампании, осуществить стратегические замыслы, сразиться и одержать победу над искушенным противником — за это никто из вас не возьмется.

— Напрасно ваше величество утруждает себя поисками того, кто станет главнокомандующим, — заметила королева, — главнокомандующий у нас есть.

— Вот как? — промолвил Фердинанд. — Надеюсь, он нашелся не в моем государстве?

— Нет, государь, не беспокойтесь, — отвечала королева. — Я просила моего племянника предоставить нам человека, чья репутация внушала бы уважение нашим врагам и вместе с тем удовлетворяла наших друзей.

— И кто же это такой? — спросил король.

— Барон Карл Макк… У вас имеются какие-нибудь соображения против него?

— Я мог бы сказать, что французы его разгромили, — возразил король, — но, поскольку такая неудача постигла всех военачальников императора, включая и его дядю, вашего брата принца Карла, я все же предпочитаю Макка кому-либо другому.

Бесстыдство этой жестокой насмешки состояло в том, что король высмеивал других в их отсутствие. Королева закусила губу, но, справившись с раздражением, встала с места и спросила:

— Итак, вы принимаете барона Карла Макка в качестве главнокомандующего вашей армией?

— Охотно, — отвечал король.

— В таком случае позвольте…

И она направилась к двери; король провожал ее взглядом, не представляя себе, что она собирается сделать, как вдруг охотничий рот громко затрубил под окнами дворца, возвещая подъем зверя; он звучал так мощно, что в зале задрожали оконные стекла, а члены Совета, ничего не понимая, стали с удивлением переглядываться.

Потом все взоры снова обратились к королю, как бы вопрошая его, что означает этот нежданный охотничий клич.

Но король, казалось, был удивлен не меньше остальных, а Юпитер — не меньше короля.

Фердинанд несколько мгновений прислушивался, как бы не веря собственным ушам.

Потом он воскликнул:

— Что взбрело в голову этому бездельнику? Ведь он должен знать, что охота отменена. Зачем же возвещать подъем?

Доезжачий продолжал неистово трубить. Король в волнении поднялся с места: заметно было, что он отчаянно борется сам с собою.

Он подошел к окну и распахнув его, крикнул:

— Замолчи, болван!

Потом, сердито захлопнув окно, он в сопровождении Юпитера вернулся на свое место.

Но за это время на сцене при содействии королевы появился новый персонаж: пока король разговаривал с доезжачим, она отворила дверь, ведущую из ее покоев в зал совещания, и ввела какого-то человека.

Все с недоумением смотрели на незнакомца, и сам король был изумлен не менее остальных.

Неизвестному, так удивившему всех своим появлением, было лет сорок пять; он был высок, белокур, бледен лицом; на нем был австрийский мундир с генеральскими знаками отличия и среди других регалий — ордена и ленты Марии Терезии и Святого Януария.

— Государь, — сказала королева, — имею честь представить вашему величеству барона Карла Макка, которого вы только что назначили главнокомандующим ваших армий.

— Счастлив познакомиться с вами, генерал, — сказал король, с некоторым удивлением глядя на орден Святого Януария, украшавший грудь вошедшего, ибо он не помнил, чтобы когда-либо имел случай наградить генерала этим знаком отличия

И Фердинанд обменялся с Руффо беглым взглядом, говорившим: «Внимание!» Макк отвесил глубокий поклон и, вероятно, собирался ответить на приветствие короля, когда в разговор вмешалась королева.

— Я подумала, государь, что нам незачем ждать прибытия барона в Неаполь, чтобы должным образом выразить ему уважение, которое вы к нему питаете итак, еще прежде чем он выехал из Вены, я поручила вашему послу вручить генералу орден Святого Януария.

— И я, государь, — воскликнул барон с восторгом чересчур театральным, чтобы быть искренним, — преисполнившись признательности за милость вашего величества, поспешил прибыть сюда, чтобы сказать вам: «Государь, моя шпага к вашим услугам»

С этими словами Макк извлек шпагу из ножен, отчего король слегка подался назад Как и Якову I, ему претил вид железа.

Макк продолжал:

— Эта шпага будет неустанно служить вам и ее величеству королеве; она не возвратится в ножны, пока не разгромит гнусную Французскую республику, попирающую человечность и являющуюся позором Европы. Принимаете ли вы мою присягу, государь? — громко вскричал Макк, грозно потрясая шпагой.

Фердинанд, по характеру чуждый аффектации и наделенный здравым смыслом, не мог не заметить, насколько нелепо бахвальство генерала Макка; он прошептал на неаполитанском наречии, знакомом только тем, кто родился у подножия Везувия, одно-единственное слово:

— Ceuza!

Мы охотно перевели бы это восклицание, сорвавшееся с уст короля Фердинанда, но, к сожалению, ему нет соответствия во французском языке. Удовольствуемся пояснением, что оно означает нечто среднее между «дурак» и «кривляка».

Макк, разумеется, не понявший его и ожидавший со шпагою в руке, что король примет его клятву, в явном замешательстве обернулся к королеве.

— Его величество, кажется, удостоил меня своим обращением, — пробормотал он.

— Его величество одним словом, полным значения, выразил вам свою благодарность, — не смущаясь, ответила королева.

Макк поклонился и величественно вложил шпагу в ножны, в то время как с лица короля не сходило выражение добродушной иронии.