Недели через две его и еще нескольких пилотов перевели в Заполярье: там очень нуждались в летчиках, знающих новый радиофицированный истребитель МиГ-3, поступавший на вооружение в авиацию Северного фронта.

…Шел первый месяц трудных сражений, тяжелых отступлений, кровопролитных контрнаступлений. Но молодые пилоты были направлены на укрепление северных рубежей державы, откуда скоро морским путем начнет приходить от союзников боевая техника.

Шел июль 1941 года. На Кольском полуострове стоял полярный день. И первый бой в лучах северного солнца хорошо запомнился Захару Артемьевичу.

«Я ведомый. Моя задача — прикрывать ведущего, не отставать от него ни на метр. Но в азарте боя я забываю об этом. Меня увлекает желание испробовать и свое оружие. Надо только выбрать цель! Пока я выбираю, забыв о роли ведомого, правую плоскость моего «мига» прошивает пулеметная очередь пронесшегося мимо «мессера»… Догоняю его, дистанция большая — метров триста. Но я не выдерживаю, открываю огонь. Мимо, конечно, никак не могу немца ввести в сетку прицела. Пули идут выше. Наконец поймал. Даю длинную очередь и замечаю, что «мессер» пошел, дымя, вниз. Из горла вырывается торжествующий крик. Но меня отрезвляет голос ведущего Кухаренко:

— Кама-7, где вы? Почему бросили меня? Я в районе Ура-Губы. Высота три семьсот.

— Атаковал «мессера», — бодро объясняю я, ожидая похвалы и скромно умолчав, что фашистский самолет сбит.

— Так не воюют! — слышу голос Сафонова по радиосвязи.

Неужели это ко мне? От волнения я промазал при посадке и приземлился метров на сто дальше».

— Один в воздухе не воин, — отчитывал Сорокина прославленный летчик Сафонов. — Боевая единица в воздухе — двое. Запомните это. За то, что сбили самолет противника, выношу благодарность. А за то, что нарушили устав и бросили в бою командира, — пять суток ареста. Будет время обдумать свои действия.

Повторив ошибку Сорокина, в те дни погибли три советских летчика. Об этой беде с ужасом узнал от дежурных на «губе» Захар и поклялся вернуть себе уважение Сафонова.

Борис Феоктистович Сафонов. Это имя стало известно врагам в первые же дни войны. Самые опытные фашистские асы боялись встречи с ним: его И-16 был неуязвим для них, пули и снаряды летели всегда мимо. Уже в июле на счету Бориса Сафонова было десять сбитых самолетов врага, а в первые дни августа, уже на глазах Захара Сорокина, он уничтожил еще пять.

В полку выработался даже особый, сафоновский стиль боя, девиз которого — нападать! В каждом бою Сафонов держал инициативу в своих руках от начала и до конца, а бил врага всегда наверняка, в упор, с короткой дистанции в 180–120 и менее метров. Кроме того, могучее здоровье Сафонова позволяло выдерживать предельные перегрузки при фигурах высшего пилотажа, оттого, искусно маневрируя, уходил он от прицельного огня врага.

Известный в истории советской авиации бой семерки советских истребителей против 52 вражеских самолетов прошел под командованием Сафонова. Тогда полсотни «юнкерсов», решив по атакам наших ястребков, то выныривающих из облаков, то исчезающих в них, что советских машин десятки, побросали бомбы куда попало, а в эфире неслось на немецком: «Спасайтесь! Мы окружены!»

За первые три месяца войны капитан Сорокин сбил шесть фашистских самолетов.

* * *

В сумеречный день 25 октября он уходит в боевой вылет вместе с другом, летчиком-черноморцем Дмитрием Соколовым: служба наблюдения известила, что к Мурманску идут четыре двухмоторных Ме-110 — истребителей-бомбардировщиков, несущих по 300–400 килограммов бомб. Нельзя дать им прорваться к Мурманску!

«С высоты я пошел на ведущий самолет, вот он в рамке оптического прицела, — рассказывал Захар Артемьевич. — Нажимаю на гашетку и даю длинную очередь… Один есть! Кажется, остальные растерялись. Мгновенно я рванул самолет влево и пристроился ко второму «мессеру». За третьим погнался Соколов. Даю короткую очередь… патронов больше нет? Или пулемет заело? И вдруг — тупая боль в правом бедре. Ранен?! Но это — потом. Сейчас главное — как быть дальше. Я безоружен. Значит, таран? Погибну, но не дам им уйти! Я пошел наперерез «мессеру», целясь винтом в его двухкилевой хвост… Резкий толчок — какая-то сила выталкивает меня из кабины, но выдержали привязные ремни.

Фашист камнем несется вниз, но и мой МиГ-3 поврежден, срывается в штопор. С трудом вывожу его из стремительного падения, быстро бежит навстречу земля. Сопки, крутые скалы, куда же посадить самолет? Вот на то замерзшее озерцо в ущелье? Я выключил зажигание и перекрыл краны бензобаков, чтобы предупредить пожар в самолете от толчка. Потом подумал, что нужно сдвинуть очки на лоб и упереться свободной левой рукой в передний край кабины. Не выпуская шасси, посадил МиГ на лед».

…В небе рокот мотора. Это Дмитрий Соколов кружится, кружится над ним, качает крыльями, ободряя, и улетает за сопки. Когда-то прилетит теперь помощь? Одет Захар тепло — меховые унты, комбинезон на меху, шерстяное белье и свитер, — пожалуй, выдержать холод ему, сибиряку, удастся.

Сорокин освобождается от парашюта, открывает стеклянный колпак машины. Но что это? На него с хриплым лаем несется огромный… волк? Захар захлопывает колпак и тут же видит через стекло оскаленную пасть и медную бляху на ошейнике. Немецкая овчарка! Откуда? Значит, близок враг! Он приоткрывает колпак и стреляет в мгновенно бросившуюся на него овчарку.

Теперь можно и осмотреться. Черт возьми! Метрах в двухстах от «мига» — двухмоторный Ме-110 с крестами и свастикой… Тот, подбитый тараном. Значит, овчарка с самолета. Пижонят фашисты — возят собак на борту.

К Сорокину, вылезшему из машины, проваливаясь в снегу, бежит фашистский летчик с пистолетом в руке. Сорокин стреляет, и тот, схватившись за живот, падает. И тут Сорокин видит второго. Он крадется, прячась за валунами, но, увидев, что обнаружен, открывает пальбу.

Сорокин выстрелил, но пистолет дал осечку, а гитлеровец в этот момент прыгнул на него с ножом, рассек лицо и повалил навзничь. Лицо врага в рыжей щетине склонилось над ним, цепкие руки подбирались к горлу.

Как помогла Захару в этот миг сибирская богатырская закваска и сила кузнеца!

Тишина какая… Звенящая. Он прислонился к самолету, снял шлемофон — жарко. Что теперь делать? Надо идти! Только подкрепиться бы сперва. Но квадратик шоколада «Мокко» вызвал страшную боль: зубы еле держались в деснах от удара фашиста. И он зашагал через сопки, увязая в снегу…

Он брел шесть суток…

Много раз слышал гул самолетов — его искали, но как в этой полярной тьме увидеть точку на снегу? Он проваливался под лед и брел, заледенелый, голодный, дальше. Он не раз в эти бесконечные шесть дней вспоминал ободряющие слова отца: «Ты же сибиряк!»

На седьмые сутки, когда он медленно, кое-где ползком, забрался, наверное, на тысячную сопку, — увидел море, катер и избушку на берегу.

— Стой, кто идет? — окликнул часовой.

— Летчик Сорокин… — тихо ответил он и упал, потеряв сознание…