речь, Достоевского, неизменно интересовали христианство, современность, (ир)рациональность, грех, искупление и страдание, никто не скажет, что в «Братьях Карамазовых» писатель воспроизводит приемы и идеи «Преступления и наказания» или других более ранних своих текстов. Последний роман Достоевского заслуженно считают венцом его творчества, и он уж точно не повторялся.

Что это говорит о нашем современном «еже», Пелевине, по крайней мере на данный момент? Пока ни одно из его более поздних произведений не превзошло по новаторству идеи и художественной форме «Чапаева и Пустоту», а в качестве образцов социально-культурной критики все написанные позднее тексты, пожалуй, уступают «Generation „П“» и примыкающему к нему Empire V. И да – в 2010-е годы, в отличие от 1990-х и 2000-х, Пелевин написал больше посредственных, чем удачных произведений. Может быть, мы должны быть благодарны уже за то, что Пелевин не принадлежит к тем авторам, которые – если воспользоваться его навеянной английской грамматикой шуткой – «пишут ни одной» книги. Кто-то возразит: пусть даже все современное искусство во власти беспринципных критиков и ненасытного рынка (авторы низведены до уровня машин Тьюринга, сомелье и полицейско-литературных алгоритмов), это не оправдывает самого Пелевина, не держащего первоначально им же заданную высокую планку. Да и «Порфирий Петрович» уже не кажется особенно остроумным или приемлемым извинением – не исключено, что просто от частого употребления.

Зачем же действовать по Беньямину, причем не в хорошем смысле – просто механически воспроизводить себя? В качестве психологического объяснения можно предположить своего рода сатирическую мизантропию в духе Гоголя или Свифта (по Быкову, Пелевин питает отвращение к нашей эпохе и людям, которым довелось в эту эпоху жить); жаль только, в наше время не найдешь свифтовских гуигнгнмов677. Если мыслить более осязаемыми категориями, возможно, причина пелевинских повторов в политических системах, повторяющих самих себя. Идеи закончились потому что он уже выявил главные проблемы современности, осталось только исследовать нюансы и при этом как-то сочинять новые сюжеты и книги. Но нюансы порой бесконечно малы, зато алгоритмы все масштабнее. Иссякла ли фантазия у Пелевина или у самой действительности, все более гнетущей, но не меняющейся по существу, не способен ли писатель на новое или не видит в погоне за новизной необходимости, но поздний Пелевин куда легче поддается анализу, а читатели наверняка были бы не прочь поломать голову над его новым ребусом.

Упреки в возрастающем консерватизме неизменно сопутствуют обвинениям в художественной закоснелости, чему едва ли стоит удивляться, ведь форма и содержание (как указывали формалисты) обычно взаимозависимы. Зрелость часто тяготеет к традиционализму. Кроме того, Пелевин тесно связан с эпохой, в которую пишет, а именно сейчас мы наблюдаем поворот к консерватизму по всему миру – и Россия не исключение. Те, кто великодушно подчеркивает склонность Пелевина к иронии, могут предположить, что он перерабатывает консерватизм метакритически, примеряя его и высмеивая механизмы его функционирования в современном массовом сознании. Те, кто без всякой снисходительности видит в нем прагматика (или хуже того – конъюнктурщика), решат, что он поставляет panem et circenses для vox populi. Больше баблоса с меньшими усилиями – просто и понятно.

Меня не убеждает ни одна из этих догадок. Что касается первой, я не вижу причин не доверять пелевинским «проповедям» – при всей ироничности и других оговорках, они не пародия, а попытка серьезного разговора. Что касается второй, несмотря на сегодняшнюю атмосферу, поощряющую проявления консерватизма, в случае Пелевина такие проявления не вызвали энтузиазма. По сравнению с необычайной популярностью его ранних произведений недавние книги и критики, и рядовые читатели восприняли в лучшем случае гораздо прохладнее, а в худшем – с откровенной враждебностью. Представители либерального крыла по большей части открестились от него за насмешки над неолиберализмом, Западом, а главное над ними самими, как в случае с «Контрой» («Любовь к трем цукербринам») или «гинекологией протеста» («Бэтман Аполло»). Консерваторы же никогда его не любили и не полюбят, на что у них есть веские причины. Пусть даже антикапиталистические и антизападные настроения Пелевина могли бы привлечь к нему правых, он слишком беспощаден как к позднесоветскому тоталитаризму, так и к постсоветской России, чтобы провластные читатели и критики были в состоянии переварить его вердикт.

Когда две сверхдержавы, Соединенные Штаты и Советский Союз, соперничают за мировое лидерство, а потом одна из них разваливается, не надо обладать суперинтеллектом, чтобы понять, кто от этого выиграл. На что большей частью и делают упор представители российского правого крыла, обвиняя Запад во всех унижениях и лишениях, выпавших на долю России после распада советской империи. Нелегко сформировать национальную идентичность и добиться лидерства (да даже и просто выжить) в мире, где яростно состязаются старые и новые державы. На помощь приходит конспирологическое мышление (это всё их происки), но оно не играет в текстах Пелевина существенной роли678. Его знаменитый афоризм: «Антирусский заговор, безусловно, существует – проблема только в том, что в нем участвует все взрослое население России» («Generation „П“»), – намекает, что способность действовать, ответственность, неудача и надежда – как не устает показывать Пелевин – зависят от человеческой личности. Как сказал Иосиф Бродский, «свободный человек, когда он терпит поражение, никого не винит»679. Повторюсь, за действиями персонажей Пелевина, вызывающих наибольшую симпатию, стоят стремление к свободе или моральный долг, а не желание слиться с политическим телом.

Консервативный популизм (и популизм в целом), как я его понимаю, не предполагает собственной целостной позиции – тем, кто его практикует, достаточно сценариев и бутафории (о чем писал Петер Слотердайк)680. Они обращаются к публике, чтобы манипулировать ею, и говорят то, что ее больше всего вдохновляет, чтобы заполучить влияние и все тот же баблос. В отличие от русских народников, в XIX веке шедших «в народ», чтобы просвещать людей и оказывать им медицинскую помощь (а заодно сеять революционные настроения), нынешние популисты по обе стороны Атлантики оказывают «медицинскую помощь» исключительно на камеру. Они не пытаются никого просвещать. Они ругают и хвалят, но не ищут причин и не пытаются объяснить механизмы происходящего. Их заявления поверхностны, идеальная аудитория – не слишком интеллектуальна и должна оставаться такой, чтобы лучше усваивать сказанное. Современный климат приветствует антиинтеллектуализм к вящему удовольствию всех и вся. И поскольку нет убеждений, а лишь прагматическая цель собственного возвеличивания, можно произвольно переключаться с одного дискурса на другой – главное, чтобы они по-прежнему грели душу и отвечали ситуации и запросам целевой группы.

Но вернемся к Пелевину. Он (а) до одержимости последователен в своей философии и эстетике, и (б) даже самые слабые из его текстов интеллектуальнее самых блистательных находок популистской мысли. Он прекрасно усвоил арифметику (и много больше в математике), и ничто не мешает ему скармливать публике лакомые генно-модифицированные кушанья, которых она от него ждет. Но он отказывается. Наоборот, Пелевин продолжает выдавать неудобные тексты – что подтвердят не жалующие его критики самых разных идеологических направлений.

Думаю, Пелевин не либерал и не консерватор, так как считает порочной любую систему и любой политический курс / политиков, поддерживают ли они статус-кво или наоборот. Даже назвать такую позицию анархизмом означало бы идти вразрез с неизменным скепсисом Пелевина по отношению к любой политической системе. С его точки зрения, ошибочно само понятие идеологии: в современном мире существуют лишь деловые интересы. Точнее говоря, есть только конкурирующие фирмы, маскирующиеся под конкурирующие идеологии, как в «Generation „П“», где постсоветской мафии для рекламы на мировом рынке нужна Русская Идея. Престарелая Алена-Либертина, жаждущая наслаждений жрица Маниту, которая спит с оркскими девочками, и Рван Дюрекс или Рван Латекс, криминальный правитель Оркланда, одинаково отвратительны, хоть и представляют враждующие стороны. Пелевин не отражает социальные нормы, будь то консервативные или либеральные, потому что именно с помощью социальных норм – коллективных визуализаций, разновидностей зомбирования – мир научился контролировать сам себя множеством разнообразных способов – и в совершенстве. Вот та суть, до которой докапывается Пелевин. Он зорко подмечает особенности функционирования злокачественных социальных механизмов – а это само по себе шаг к исцелению.

И напоследок

Обещание свободы в антиутопической вселенной Пелевина тесно связано с образом самого автора. Автор – умный, саркастичный, неуловимый, но вместе с тем дружелюбный – последовательно анализирует изображаемые схемы и уравновешивает однобокое антиутопическое мышление. Образ автора обнадеживает, вопреки утверждениям об обратном. Пронизывающая тексты самоирония окрашивает их в новые