— Это и есть та самая книга, которая изображена на карте со жрицей? — Нанни кивнул. — И ее тайну Леонардо свел к единственной фразе, которую я и хочу, чтобы вы для меня перевели.

— К одной фразе?

— На древнеегипетском языке. Она гласит: Mut-nem-a- los-noc. Вам это знакомо?

Оливерио покачал головой:

— Нет. Но я ее для вас переведу. Не беспокойтесь.

От зари до зари.

Именно столько длились допросы двадцать второго дня января.

Я вспоминаю, как мы с приором Банделло и братом Бенедетто по очереди беседовали с каждым из братьев, отчаянно пытаясь усмотреть, в их словах намек на то, что помогло бы найти ответы на наши вопросы. Мы столкнулись с удивительными вещами: у всех нашлось в чем покаяться. Дрожа всем телом, они умоляли об отпущении грехов и клятвенно заверяли, что более никогда не усомнятся в божественной природе Христа. Несчастные. Почти все откровения были плодом скверной теологической подготовки братьев. Они сваливали в однy кучу несущественные проступки и тяжелейшие грехи. Тем не менее именно после долгих и терпеливых расспросов выяснилось, что братья Александр и Гиберто находились на острие заговора, целью которого было контролировать изнутри общину, предоставившую кров произведению Леонардо. Четверо монахов, оказавшихся замешанными во всей этой истории, сознались, каждый в отдельности, в том, какие серьезные мотивы ими руководили. Гигантская картина тосканца заключала в себе нечто, что они охарактеризовали как «изображение-талисман». То есть хитроумный геометрический план, направленный на то, чтобы прельстить неподготовленные умы и вложить в них знания, которые, к сожалению, никто из них не смог облечь в слова. «Это третье Божье откровение», — выдавил из себя один из них.

Это привлекло мое внимание.

Все четверо еретиков были родом из маленьких деревень к северу от Милана, из района озер и выше. Все они вступили в доминиканский орден вскоре после основания нового монастыря. Они сделали это, как только узнали о намерении иль Mopo превратить его в семейную усыпальницу. И в отличие от остальных, это были образованные люди, почитатели знаменитой максимы святого Бернарда, которая гласила: «Бог — это длина, ширина, высота и глубина». Они были знакомы с трудами Пифагора, читали Платона, которого ценили выше, чем Аристотеля — вдохновителя нашей теологической системы. Вскоре я выделил среди них брата Гульелмо Арно, повара. Он единственный отказался покаяться в своих грехах перед нашим трибуналом. Кроме того, только он держался с нами холодно, как с представителями «ложной Церкви».

Прежде я знал о нем лишь то, что он был большим другом Леонардо. Брат Александр был первым, кто мне об этом рассказал. У обоих были одни и те же пристрастия: они с издевкой отзывались о непомерном обжорстве обитателей замка иль Моро, предпочитавших жареному мясу капустные листья, сливы, сырую морковь и пирожки. Мне также было известно об их кулинарном триумфе на Рождество 1495 года: они изготовили бисквит в форме купола Санта Мария и представили его на герцогском банкете 25 декабря[56]. Это произвело такой фурор, что сама донна Беатриче умоляла их раскрыть ей секрет — как они заставили тесго подняться таким образом. Брат Гульелмо оставил ее просьбу без внимания. Герцогиня настаивала. По сей день многие вспоминают грубый ответ монаха, который стоил ему сурового порицания дома Сфорца и пяти недель ареста в окружении собственных чугунков.

Брат Гульелмо с тех пор ничуть не изменился. Ерничанье и нескрываемая ненависть, которую он испытывал к нам, свидетельствовали о том, что он скорее умрет, чем отречется от своих взглядов. Банделло распорядился запереть его, процедив сквозь зубы, что именно он думает о своем поваре.

— Гульелмо не в состоянии контролировать свой нрав. Он неисправим. Когда он позировал для портрета Иакова Старшего, даже Леонардо не удавалось его унять.

Я лишь ошеломленно покачал головой.

— Ага! — воскликнул он. — Вам и об этом ничего не известно? Быть может, вас сбили с толку длинные волосы апостола, падре Лейр? Но, если вы присмотритесь повнимательнее к повару, вы его узнаете. Я лично позволил ему позировать. Леонардо попросил меня найти человека с характером, чтобы точнее передать жестикуляцию Иакова за столом, и я сразу подумал о нем.

— Но почему маэстро захотел включить такого человека в число апостолов?

— Я сам задавал ему этот вопрос, и знаете, что он мне ответил? «Геометрия, — сказал он. — Во всем геометрия!» Он объяснил мне, что красота обнаженной натуры заключается в одинаковом расстоянии между сосками, от центра груди до пупка и от пупка до начала ног. Касательно гнева, то он заверил меня, что может передать его всего лишь с помощью взгляда. Когда в следующий раз вы будете изучать «Вечерю», обратите внимание на взгляд Иакова. Он избегает смотреть на Христа, в ужасе уставившись на стол, как будто только что обнаружил что-то ужасное.

— То, что один из его спутников предаст Мессию.

— Нет! — нарушил молчание одноглазый, как будто я произнес какую-то нелепицу. — Это то, во что он хотел заставить нас поверить. Разве наши братья вам не сообщили о том, что мы имеем дело с талисманом? Будет он работать или нет, зависит от присутствия или отсутствия в нем символов. И в этом случае Иакова привело в ужас то, что Иуда и Иисус претендуют на один и тот же кусок хлеба... Или же отсутствие у Иисуса чаши. Грааля.

Это было тонкое наблюдение.

— И вот еще что. Вспыльчивый Иаков изображен в той части картины, которая освещена ярче.

Брат Бенедетто пояснил, что присутствовал на нескольких занятиях, посвященных взаимодействию света и пространства, которые проводил маэстро в галерее больницы. С этих странных лекций слушатели выходили словно одурманенные. Леонардо рассказывал, как инертная материя, гармонично распределенная в пространстве картины, могла обрести жизнь. Он часто сравнивал это чудо с тем, которое происходит с нотами какой-либо партитуры. Записанные на бумаге, они являются не более чем последовательностью неподвижных знаков и не обладают никакой ценностью, кроме идеографической. Однако стоит их пропустить через сознание музыканта и перевести в движение его пальцев или усилие легких, как в пространстве рождаются вибрирующие звуки, тревожа душу новыми чувствами и ощущениями. Может ли существовать что-либо более живое, чем музыка? Только не для Леонардо.

Magister pictorum[57]так же воспринимал и свои произведения. На первый взгляд, они рождались из взаимодействия безжизненных предметов — штукатурки, столов, уставленных банками с краской и клеем. Однако в восприятии посвященного наблюдателя эта мертвая природа обретала невероятную силу.

— А как по-вашему, Леонардо удается вдохнугь жизнь в изначально безжизненную субстанцию? — поинтересовался я.