был стать к тому времени мир, если абстрактное великодушие этого аргумента я возводила в личное сострадание к себе. Про себя я думала: пожилым действительно легче, они успели спрятаться в свои биографии хоть частично, успели сделать Судьбу своей. А я не могу ничем заслониться. До меня добрались и мытарят битую, ещё не сформировавшуюся, врасплох застигнутую душу.

Жизнь подобные дебаты объявляла схоластикой. Боль для всех возрастов была едина. Марию Сильвестровну вызвали во второй отдел. Полагая, что пришло известие от Веры Николаевны, она позвала меня с собой. Но её ознакомили с бумагами, присланными мужем для оформления развода. Ждать, когда освободят приговорённую к десяти годам заключения шестидесятилетнюю супругу, отец Веры Николаевны почёл неразумным: встретил другую женщину, решил жениться.

Я с ужасом смотрела на Марию Сильвестровну: думала, она тут же умрёт. Но она с ходу подписала бумагу и вышла оттуда с прямой спиной и сухими глазами. Так в одно мгновение была перечёркнута и молодость, и жизнь вообще. Вместе с неработающими инвалидами Марию Сильвестровну вскоре отправили в другой лагерь.

* * *

Меня вызвали в контору к новому техноруку. Говорили, на воле он был инженером крупного завода. Некрасивый интеллигентный человек объявил, что назначает меня бригадиром полевой бригады, обслуживающей декартикатор. Бригадирство требовало активности, мобилизации всех сил, умения добиваться от бригады расторопности, дисциплины, всего того, что я не умела, не могла и не хотела осваивать.

– Я не гожусь! Не могу! Не смогу! – в панике отнекивалась я.

– Здесь не спрашивают. Здесь – назначают, – оборвал меня технорук.

Зачем меня принудительно вытаскивают из сумрака? Чего от меня хотят? Я – только вол, но внутренне свободный вол. Испуганная, подавленная, я не представляла себе не только дальнейшей лагерной жизни, но даже элементарно – грядущего дня. Перед лагерем мне надо было отвечать за выполнение норм, выработки, а перед бригадой из девяти женщин, никогда не занимавшихся физическим трудом, за то, чтоб они были сыты. Бригада «гнала» волокно. Хочешь получить 600 граммов хлеба – положи на весы в конце рабочего дня 750 килограммов волокна. Того лёгкого волокна, которое так быстро становится на солнце невесомым. После первого дня моего бригадирства весы замерли на цифре 450 килограммов. В переводе на хлеб – 400 граммов.

– Так не будет ийти, – сказали иностранки, – надо халтурьять, как все.

«Как все» – значило: кто-то к основным обязанностям должен добавить ещё одну – бегать к протекавшему метрах в ста арыку, зачерпывать ведром воду, погружать в него веник и, обдавая водой сходившее с машины волокно, утяжелять его до 750 килограммов. Практика была новая. На заводе такой способ был неприменим. И потом: как отнесётся к этому конвоир?

Старый Архип был из понимающих. Молчал. Спасибо тому охраннику! Но от «вольняшек»-то, взвешивавших продукцию, не скрыть, что волокно увлажнено!.. Забирать волокно приезжали разные. Однако наряд с утяжелёнными водой и вписанными 750 килограммами подтверждали все. Ещё и подмигивали: «Ну, чего ты?.. Порядок!»

Моложе всех в бригаде – я. Мне и приходилось, подменяя то одного, то другого, бегать от машины к арыку туда и обратно. Пятидесятиградусная жара выматывала, ноги подкашивались, из глаз сыпались искры. Казалось: ещё шаг – и рухну. И так изо дня в день.

Недели через две в разгар операции обрызгивания старый конвоир что-то выкрикнул. Я оглянулась. Верхом на лошади во весь опор к нам скакал технорук. Бросать ведро и веник было бессмысленно, поздно. Я была поймана с поличным. Технорук Портнов осадил лошадь возле меня и, не слезая с неё, произнёс:

– От кого от кого, но от вас не ожидал!

Заключённый-начальник ускакал, а я стояла как пригвождённая. Хотелось провалиться сквозь землю. Да, стыд! Да – прежний! Он сжигал. Но сильнее была обида, боль: «Поймите, ведь это только чтоб не умереть!» Но разве это и так не ясно? Разве это надо объяснять? Встревоженные женщины гадали: что теперь будет? В зону мы возвращались пришибленные. На разнарядку, куда после работы собирали всех бригадиров, чтобы завизировать наряды, я шла, ожидая, что технорук при всех обвинит меня в мошенничестве. И снимет меня с бригадирства, чем облегчит и душу, и жизнь.

Не сказав ни полслова, Портнов подписал заявку на хлеб.

Как же следовало начинать следующий день? Голод был Сциллой, совесть – Харибдой. Внутреннего согласия тут быть не могло. «Неправо-правым» делом было получить хлеб для бригады. Мы продолжали «побрызгивать», натягивая вес волокна хотя бы на пятисотграммовую пайку. Я про себя удивлялась: что мог этот человек рассмотреть в такой растерянной и опустошённой доходяге, какой была я? Зачем вызвал малые силы к действию и предъявил при этом нравственный иск, который я не оправдала? Слова «от кого от кого, но от вас не ожидал» слишком глубоко задели меня.

Жизнь между тем, коль тебя вызволили из угасания и ты существуешь, принимается испытывать и выучивать дальше.

После работы дежурный по бригаде должен был забираться в узкую щель под трясилку и, лежа на спине, стаскивать с зубьев машины нити волокна. Железная рама ограничивала движения, не давала пошевелиться. Включить машину, когда её кто-то чистит, значило изуродовать человека. В день моего дежурства я и лежала под машиной, как вдруг на меня обрушился грохот и гром. Трясилка заходила, руку вместе с волокнами начало мотать, от сильной боли помутилось сознание. Тишина наступила так же неожиданно. Общими усилиями меня вытащили. На правой руке повредило фалангу. Хлестала кровь.

Я знала, что рубильник могла включить одна только Юля Эккерт. Её ненавидящий взгляд преследовал меня повсюду. Когда нас привели этапом, Юля стояла среди тех пергаментных скелетов, которые так нас испугали. Никого уже из них не было в живых. Юля уцелела, начала работать в бригаде, но силы её таяли на глазах. Она жаждала кому-нибудь отомстить за себя. Я, хоть и с «рёбрами наружу», но – бригадир, казалась ей более удачливой. Едва уняв кровотечение, чувствуя себя разнесчастной, я ждала хоть каких-нибудь слов утешения от бригады. Подошедшая ко мне Маргарита Францевна сказала:

– Вы не должны на неё сердиться, Тамара.

Хотелось слов тёплых, услышала – строгие. И сама понимала, что не должна. Но всё же…

От духоты, от клопов мы часто сбегали из барака, предпочитая спать на земле. После «покушения» Юля норовила лечь ко мне поближе. Через несколько дней, проснувшись утром, мы увидели – Юля мертва. Поистине: «Вы не должны на неё сердиться!» Как верно, что больше пожалели тогда не меня, а Юлю.

* * *

Нам не завезли хлеба: день, два, три… Начальник колонны отдал распоряжение – людей