Когда этап пропустили через вахту, миновать пергаментные тени оказалось невозможно. Проходя мимо них, мы, к своему удивлению, расслышали осмысленную человеческую речь:

– Вы с воли? Как там?

– Мы полгода просидели в тюрьме. Не знаем.

Нас сортировали по баракам. Я попала в рабочий. Двухъярусные нары опоясывали стены. Кроме дневальной, в бараке никого не было. Все находились в поле. Тени вошли за нами. Ко мне подошли сразу три. Каждая дотронулась костяшками пальцев.

– У меня на воле такая дочка…

Другим я напоминала внучку, сестру. Некоторые из них, стоя поодаль, просто смотрели на вновь прибывших. Сколько пределов, границ переступили они? Многие из них числились инвалидами, были «сактированы», то есть списаны актами врачебной комиссии как непригодные к работе, подлежащие освобождению. На волю их тем не менее не отпускали и без работы не оставляли. Сидя на нарах в своём инвалидном бараке, они сучили пряжу с веретена.

За проволокой лежала бескрайняя степь. Ветер нёс и крутил песок. Этот мир был до отказа заполнен перехватывающей горло жарой, песком, вышками, сверхмыслимой жестокостью. Я решила уйти из него, выбыть. Покончить с собой. В категорически явившемся чувстве не было ни паники, ни отчаяния. На этой черте смерть была естественнее, выносимее. Я пыталась сообразить: как, чем? Не было ни яда, ни бритвы, ни омута. Так что? Выйдя из барака и блуждая по зоне, я наткнулась на кусок верёвки. Её здесь «производили». Теперь надо было решить: где? Уборная представляла собой яму, обнесённую в углу зоны невысоким частоколом камыша, и была на виду у часовых. Вверху, на углу барака, скрещивались поперечные балки, поддерживавшие крышу. Они выступали полукрестом. Это годилось. Но место без помех просматривалось с двух вышек. Значит, следовало дождаться темноты, и тогда… Лишь несколько часов ожидания… Следователь, оказывается, хорошо знал, что говорил: «…мне показалось, что вы повесились».

Я зашла в барак. Замкнувшись на спасительной мысли об уходе, стала ждать темноты, чтобы покончить с обезображенной жизнью.

Из отупения вывел шум. Барак наполнялся пришедшими из степи «работягами». Они подходили к своим местам на нарах. Значит, прошло много часов. Уже наступил вечер.

– Что, у нас новенькие? Был этап? – спрашивали пришедшие. Только один вопрос. Больше никто друг другом не интересовался.

Вернувшиеся с работы люди тоже были худые, коричневые от солнца. Руки и ноги в ранах, вымазанных зелёнкой. Одни тут же завалились на нары. Другие, напротив, деятельно занялись приготовлением пищи. В бараке затопили плиту, труба от которой была выведена прямо в окно. Несколько человек сгрудились возле неё.

Всё, что происходило на моих глазах, было отталкивающе удивительным. Человека четыре, присев возле плиты на корточки, бросили в огонь двух черепах, которых им посчастливилось поймать в степи. Когда панцирь раскалялся, черепаху щепками извлекали из огня и с силой кидали об пол. Панцирь раскалывался и освобождал обгоревший ком черепашьего мяса. Счастливчик приступал к варке «французского» супа. Под восклицания остальных: «Надо же, какой жирный!» – женщина в углу трудилась над чем-то бело-красным и скользким, выгребая охапку кишок и потрохов. С сосредоточенностью голодного человека она, оказывается, раздирала суслика. Поимка зверька возбуждённо обсуждалась. Здесь была и зависть к редкостной удаче, и похвала конвоиру, который не помешал настичь добычу.

Я глядела на обрабатывавших свой дополнительный паёк женщин, переводя взгляд с одной на другую. Красное платье в цветочек на одной из них задержало моё внимание. С ним было что-то связано. Надо было совершить усилие, чтобы вспомнить, что именно… И вдруг… Ну да, это платье я видела в камере. Вера Николаевна упрашивала надзирателя передать платье её матери. Значит, эта женщина – Мария Сильвестровна, мать Веры Николаевны? Разволновавшись, я подошла к худой, остриженной под ёжик, сидевшей ко мне спиной незнакомке. Дотронулась до её плеча. Она повернулась… и, не успев ещё осознать случившегося, я услышала возглас:

– Тамара! Вы? Здесь?

Глаза показались знакомыми. Но лицо… И где волосы?.. Прошло лишь полтора месяца, а я не узнавала Веру Николаевну. Это была она… Сердце неожиданно открылось. Хлынули слёзы.

– Не убивайтесь так, друг мой, – утешала меня Вера Николаевна, – переживём как-нибудь и это. Какое счастье, что мы опять встретились! Идёмте – я познакомлю вас с моей матерью. Мы здесь вместе.

Мария Сильвестровна поразила непомерной худобой и спокойствием. Её умиротворённость объяснялась, конечно, тем, что рядом с нею находилась дочь.

– Значит, вас, Вера Николаевна, так и не освободили?

– Пока нет, но должны.

– Сколько же вы получили?

Расклад у них был точно такой, как у нас с Эриком: Мария Сильвестровна получила десять лет, Вера Николаевна – семь.

* * *

Вера Николаевна уговорила соседку потесниться, чтобы устроить меня рядом на нарах. Под голову были выданы серые наволочки, набитые соломой, и рваные половинки одеял. Свет от лампочки у потолка барака не достигал изголовья. На сегодня смерть была отменена.

– Спите, Тамара, – оборвала дальнейший ход расспросов Вера Николаевна, – завтра и вас погонят на работу. Здесь настоящая каторга. Надо много сил. Попробуем упросить нарядчика направить вас в нашу бригаду. Спите!

В пять часов утра ударом молота в подвешенный у вахты кусок рельса возвестили о подъёме. Слезая молча с нар, я, как и все женщины, должна была сделать усилие, чтобы выдернуть себя из сна. Начиналась лагерная жизнь. Дежурные внесли в барак цинковый бак с бурдой, как здесь называли подкрашенную чем-то коричневую жидкость – «кофе». Распределяли пайки хлеба. Их вес определялся выработанным накануне процентом. После завтрака – пересчёт всех заключённых, проверка. Затем – разбор по бригадам и выход на работу.

Бригада, в которую я попала, собирала срезанные на поле стебли конопли – «тростник» – и ставила их в суслоны. От нещадно палящего солнца спрятаться было некуда, а помочь солнцу скорей скатиться за горизонт человеку было не дано. До обеденного перерыва прошло несколько вечностей.

Обед привезли в поле. Суп с кукурузными крупинками, догонявшими одна другую, именовался «баландой». На второе – жидкая кукурузная каша. Одолеть рабочий день, длившийся до захода солнца, было настолько трудно, что, казалось, второго дня я не переживу, не вынесу. Неужели так может быть ежедневно? Как спастись от солнца? Выпоров из пальто подкладку, я соорудила косынку с козырьком.

Учило всё. Собственное изнурение, подсказки других: «В лагере руководствуются одним – гнать, не давать опомниться, не давать мыслить, держать живот в голоде, наказывать недодачей хлеба». Пришлось поверить и в то, что нарядчик, прораб, бригадир, тем более конвоир – далеко не полный перечень лагерных должностных лиц, за которыми власть, сила,