неограниченные возможности для проявления личных свойств характера и, как прямое следствие их своеволий, – жизнь или смерть заключённого. То есть лагерь – это не только непосильный труд. Лагерь – надругательство одного человека над другим.

– Лучше, чтоб о нашей дружбе не догадывались. Не делитесь этим ни с кем, – неожиданно сказала мне Вера Николаевна.

– Почему? – удивилась я.

– Лагерь этого не терпит.

* * *

Как человек смелый и независимый, Вера Николаевна была у начальства лагеря не в чести. Работая в поле, она как-то проколола стернёй ногу. На подошве образовался нарыв. От боли она не находила себе места. Поскольку в лагере было много температурящих и «лимит» на больных был выбран, освобождения ей не дали. В просьбе остаться в зоне на трёхсотграммовой пайке тоже отказали. Тогда Вера Николаевна заявила, что на работу в таком состоянии всё равно не выйдет. За отказ от работы полагался изолятор. Но он был переполнен, и Веру Николаевну заставили стоять у вахты – на солнцепёке. Переминаясь с больной ноги на здоровую под палящим солнцем, на раскалённом песке, в котором местные жители умудрялись печь яйца, она выстояла часа два. В зону её принесли с солнечным ударом и раздувшейся ногой. Но солнечный удар не стал её нравственным поражением: Вера Николаевна оставалась как бы несломленной. И логика зла выстраивала события по порядку уже сама. В зоне зазвучало слово «этап». Вера Николаевна с матерью хотели одного: остаться здесь и – вместе. Во Фрунзе они прожили много лет. Отец Веры Николаевны, оставшийся на воле, посылал им денежные переводы и приезжал с передачами.

В списке назначенных на этап зачитали фамилию Веры Николаевны и мою. Мария Сильвестровна в этап не попадала. Вера Николаевна возмутилась:

– Это бесчеловечно! Как вы можете меня разлучать со старой матерью? К тому же вам известно, что моя кассационная жалоба рассматривается в Верховном Совете Киргизии. Меня скоро освободят…

Реакция на протест Веры Николаевны оказалась неожиданной. Объявили, что моя фамилия попала в список по ошибке и я остаюсь на колонне. Вера Николаевна была права: спасительная для людей совместимость раздражала начальство, была неугодна духу и смыслу режима. Этап уходил в Нижний Тагил.

– Держись, мама, береги себя, опекай Тамару, – шептала, прощаясь, Вера Николаевна.

Мы с Марией Сильвестровной стояли у проволоки, глядя вслед уходящим. Я намеревалась сказать ей в утешение тёплые слова, но, уже не сдерживая слёз, она произнесла, указывая в сторону начальства:

– А вы, видно, приглянулись кому-то из них!

Ударил и ход мысли, и тон. Я понимала, что замечание вызвано нестерпимой болью от разлуки с дочерью. Отмолчалась.

Встреча с Верой Николаевной сверхчудом помогла мне протащиться через страшные чувства и дни. После её ухода в этап, после слов Марии Сильвестровны во мне что-то захлопнулось. Я оказалась не готова ни к какому общению с окружающими. Если меня о чём-то спрашивали, отвечала, на том всё и кончалось. Я впала в некий род прострации. Никого не видела. Никого не слышала.

* * *

В Джангиджире находился совхоз, специализировавшийся на сборе тростниковых кенафа и конопли и переработке их в волокно – исходное сырьё для верёвок и мешковины, в которых нуждался фронт. Поставка продукции числилась за совхозом. Фактически же всю работу от начала до конца выполняли заключённые.

Работали на полях. Был и завод. В большом крытом сарае стояли три машины – декартикаторы: система металлических валов, вращающихся навстречу друг другу. Тростник-конопля вправлялся в эти валы и проминался. Затем в виде волокна поступал на решётку с крупными зубьями – трясилку, которая стряхивала с него отходы от стеблей – костру. Приёмщица снимала с машины уже вороха воздушного, кудрявого волокна. Наказанием этого вида работы были миллиарды мельчайших иголочек, образующихся при разбивке стволов конопли. Иголочки забивались в поры, постоянно искалывали всё тело. Ни вытряхнуть из одежды, ни выветрить их никоим образом не удавалось. Выход был один: выносить муку днём и ночью, во сне и бодрствуя.

Самой трудной операцией из всех работ на заводе считалась «задача» волокна в машину. «Задавать» тростник значило рассыпать его в ряд по параметру валов и запускать в них. Машины тарахтели, громыхали, всё помещение завода застилала мгла из пыли и колючек. Разглядеть приёмщицу, снимавшую волокно с машины, было невозможно.

Случалось, грохот вдруг перекрывал нечеловеческий крик. Изнурённая двенадцатичасовой работой «задавальщица» не успевала выдернуть попавшую в петлю тростника руку; бывало, и обе руки затягивало в прижатые друг к другу вращающиеся стальные валы. Остановить машину не успевали. Помочь – тоже. Человек оставался без рук. Истекал кровью.

Был и ещё один вид каторжных работ, увечащих и без того измученную нещадным солнцем человеческую оболочку, – так называемая мокрая трёпка. Кенаф в огромном количестве закладывали в искусственные водоёмы. Месяц или два он там вымачивался. На поверхности водоёма образовывался толстый беловатый слой беспрерывно шевелящихся червей. В водоём был проложен бревенчатый помост, на который клали вынутый из воды кенаф и били по нему деревянной ступой. Размолотый таким образом кенаф разделывался в белое блестящее волокно, напоминавшее блоки шёлковых нитей. Этот допотопный способ обработки и назывался «мокрой трёпкой». Попадавший на «мокрую трёпку» ходил весь в ранах. Истощённые тела людей были изъязвлены вонючей водой и червями. Гнилостный запах водоёма и толща белых червей были гибельны не только для ног, рук, но и для психики работающих. Спасения от «мокрой трёпки» люди искали, усердно заискивая и перед нарядчиком, и перед бригадиром.

Нарядчицей была красивая полька, сохранившая все признаки некогда благополучной жизни, Марина Венцлавская. Прорабом – Михайловский, тоже поляк. Он, собственно, был единственным мужчиной в этом женском лагере. Хотя ни к одному из них я никогда ни с чем не обращалась, казалось, что это они уберегли меня от «мокрой трёпки», которой я боялась, как и все.

В очередной этап снова зачитали мою фамилию. Приказали идти к конторе. Там собралось человек десять. Все поляки. В «польский» этап попали и Михайловский, и Марина. Со мною же всё решилось быстро. Выяснив при анкетном опросе, что я родилась в России и в Польше никогда не бывала, меня тут же отправили обратно в барак.

Из полевой бригады меня вскоре перевели на завод, где работа велась круглосуточно. Поставили к декартикатору на «задачу» волокна. Я мечтала о ночной смене, избавлявшей от непереносимой жары. Бывало, что тростник опаздывали подвозить, и тогда выпадали минуты простоя. Машины замолкали. Нам разрешали выйти с завода и лечь на спрессованные кубы волокна, готового к вывозу. Наступали незабываемые мгновения передышки.

Как навязчивые идеи, меня преследовали в тот период две-три непонятно почему возникшие ассоциации. Громыхание машин