Беркин угрюмо взглянул на нее.

— Пожалуй.

— Почему ты не лежишь в постели, когда нездоров? Ты плохо выглядишь.

— Так плохо, что смотреть неприятно? — спросил он насмешливо.

— Да, неприятно. Зрелище отталкивающее.

— Ага! Жаль!

— Идет дождь, вечер ужасный. Непростительно так относиться к себе; человек, который плохо заботится о своем теле, неминуемо будет страдать.

— …который плохо заботится о своем теле, — машинально повторил Беркин.

Это заставило ее замолчать. Воцарилась тишина.

Родные вернулись из церкви. Сначала вошли девочки, потом мать с Гудрун и отец с сыном.

— Добрый вечер, — приветствовал Беркина слегка удивленный Брэнгуэн. — Вы ко мне?

— Нет, — ответил Беркин, — не могу сказать, чтобы специально к вам. Просто день такой унылый, и я подумал: может, вы будете не против моего визита.

— День действительно не из лучших, — доброжелательно отозвалась миссис Брэнгуэн. В этот момент сверху послышались детские голоса: «Мама! Мама!» Миссис Брэнгуэн подняла голову и спокойным голосом сказала: — Сию минуту поднимусь к вам, Дойси. — И снова обратилась к Беркину: — Как там в Шортлендзе? Надеюсь, ничего больше не случилось? Ох, — вздохнула она, — бедные люди, ужасное горе.

— Вы, наверное, были у них сегодня? — спросил отец.

— Джеральд приходил ко мне, мы пили чай, потом я проводил его. Все в доме крайне возбуждены — не в себе, можно сказать.

— Мне кажется, члены этой семьи не умеют сдерживать своих чувств, — сказала Гудрун.

— Совсем не умеют, — ответил Беркин.

— Я в этом не сомневалась, — едва ли не ехидно произнесла Гудрун.

— Они чувствуют, что должны вести себя как-то особенно. В прежние времена люди поступали куда лучше: когда у них случалось горе, они закрывали лицо и уединялись.

— Вот именно! — воскликнула Гудрун, вспыхнув и залившись краской. — Что может быть отвратительнее проявлений горя на публике, это так уродливо, так фальшиво! Если скорбь не прячут от чужих глаз, то грош ей цена.

— Согласен с тобой, — сказал Беркин. — Когда я увидел, что все бродят по дому со скорбно-фальшивым видом, мне стало стыдно за них. Они боятся вести себя естественно.

— Однако с таким горем справиться нелегко, — осадила их миссис Брэнгуэн, шокированная подобной критикой.

Произнеся эти слова, она пошла наверх к детям.

Беркин задержался еще на несколько минут, потом откланялся. Когда он ушел, Урсула испытала такой острый прилив неприязни к нему, что ее сознание, казалось, превратилось в сплошной сгусток ненависти. Все ее естество словно заострилось, как пропитанная ядом стрела. Она не понимала, что с ней. Острая, сильная ненависть — неподдельная, подлинная, неосознанная — завладела ею. Думать об этом она не могла, все происходило помимо ее воли. Это было как одержимость. Урсула и чувствовала себя одержимой. В течение нескольких дней она пребывала в состоянии неодолимой ненависти к Беркину. Ничего подобного раньше она не знала, это чувство словно переносило ее из знакомого мира в какое-то ужасное место, где не действовали законы ее прежнего существования. Она бродила, как потерянная, утратив вкус к жизни.

Все было так туманно и необъяснимо. Она не знала, почему ненавидит Беркина, ее ненависть была совершенно непонятной. Урсула только осознала, испытав при этом потрясение, что совершенно неожиданно он превратился в ее злейшего врага, стал своего рода квинтэссенцией всего худшего, что есть на земле.

Она вспоминала его бледное, нервное лицо, темные глаза, в которых всегда горело желание убедить собеседника, и непроизвольно касалась лба: в своем ли она уме — с такой силой ее захлестнуло пламя жгучей ненависти.

Ее ненависть не была преходящей, она не могла определить, за что именно его ненавидит; она просто не хотела иметь с ним дела, быть чем-то с ним связанной. Ее отношение было бесповоротным и не поддавалось объяснению, ненависть была чистой, как драгоценный камень. Будто он был лучом чистого зла — не просто ее уничтожал, а отрицал полностью, объявлял недействительным весь ее мир. Она воспринимала его как полного антипода, странное создание, чье полноценное существование отрицало ее собственное не-существование. Когда она узнала, что он вновь заболел, ее ненависть только усилилась, если это еще было возможно. Подобное состояние поражало и разрушало ее, но выхода не было. Она ничего не могла с этим поделать.

Беркин лежал больной и недвижимый, чувствуя, что все против него. Он знал, как легко сейчас может треснуть сосуд, в котором заключена его жизнь. Знал он и то, насколько этот сосуд прочен сам по себе. И он не волновался. Лучше один раз умереть, чем жить той жизнью, которая тебе опостылела. А еще лучше упорно стоять на своем, сопротивляться и сопротивляться до тех пор, пока не добьешься желаемого.

Он знал, что ему нужно пересмотреть отношения с Урсулой. Знал также, что его жизнь зависит от нее. Однако предпочитал скорее умереть, чем принять ту любовь, которую она предлагала. Обычная любовь казалась ему чуть ли не рабством, чем-то вроде воинской повинности. С чем это было связано, он не знал, но мысль о любви, браке, детях, ужасной тайне совместной жизни в домашнем и супружеском благоденствии была ему отвратительна. Ему хотелось чего-то более свободного, открытого, более свежего. Чувственная зацикленность мужа и жены друг на друге была ему неприятна. То, как женатые пары скрывались за закрытыми дверями, устанавливали особые, исключительные отношения — пусть даже в любви, вызывало у него отвращение. Вокруг было множество таких неприятных пар, уединившихся в отдельных домах или отдельных комнатах, всегда только вдвоем, — и никакой другой жизни, никаких других бескорыстных отношений: калейдоскоп пар, разобщенных, бессмысленных союзов. Однако неразборчивость в любовных связях была еще противнее супружеского союза, такая связь являлась всего лишь еще одной разновидностью спаривания, противостоящей законному браку. Это было даже скучнее.

В целом он ненавидел секс — слишком много ограничений. Именно секс превратил мужчину в одну отколотую половину, а женщину — в другую. Беркин же стремился быть цельным сам по себе и женщину тоже хотел видеть цельной. Он хотел, чтобы сексуальное влечение приравняли к другим инстинктивным потребностям, чтобы секс рассматривали как функциональный процесс, а не конечную цель. Он допускал, что секс — важный элемент в браке, но хотел более совершенного союза, в котором и мужчина, и женщина остаются независимыми и уравновешивают друг друга, как два полюса одной силы, два ангела или два демона.

Ему так хотелось быть свободным, равно избежать и необходимости тесного слияния, и мук неудовлетворенного желания. Человеческое желание должно находить свой объект без тех страданий, которые сопутствуют этому сейчас; в мире, где много воды, обычную жажду просто не замечают — ее удовлетворяют автоматически. Ему хотелось быть с Урсулой таким же свободным, как и без нее — цельным, свободным и спокойным — и в то же время соотноситься, уравновешиваться с ней. Слияние, взаимопроникновение, соединение в любви стало для него совершенно неприемлемо.