— Однако ты, как последний обыватель, считаешь меня просто чудаком, — заметил многозначительно Беркин.

— Чудаком? — изумился Джеральд. В его лице вдруг проступило простодушие — словно раскрылся цветок. — Нет, чудаком я тебя никогда не считал. — Он смотрел на Беркина странным взглядом, который тот не мог понять. — Я знаю, — продолжал Джеральд, — что у тебя быстро сменяются настроения, — думаю, ты сам об этом знаешь. Я в тебе не уверен. Ты можешь легко меняться, будто у тебя сто лиц.

Джеральд смотрел на Беркина так, словно видел его насквозь. Беркин был поражен. Ему казалось, что уж он-то достаточно сложившийся человек. Он застыл в изумлении. И Джеральд, глядя на Беркина, видел это изумление в прекрасных, излучающих доброту глазах друга; живая, непосредственная доброта бесконечно привлекала его, но и вызывала досаду: ведь он не доверял ей. Он знал, что Беркин может прекрасно обойтись без него — забыть и не страдать. Джеральд всегда помнил об этом — именно тут таились истоки его недоверия: ведь Беркин мог естественно, как животное, неожиданно устраниться. Как удавалось Беркину говорить так глубоко и серьезно? Иногда — нет, часто это казалось лицемерием или даже ложью.

Беркин же думал совсем о другом. Неожиданно он понял, что ему нужно решить еще одну проблему: возможны ли любовь и вечный союз между двумя мужчинами. Решить ее было необходимо: ведь всю свою жизнь он чувствовал потребность в любви к мужчине, чистой и полноценной. Конечно же, все это время он любил Джеральда, не сознаваясь себе в этом.

Он лежал в постели и размышлял по этому поводу, а его друг сидел рядом, задумавшись о своем. Оба ушли в свои мысли.

— Известно ли тебе, что в прежние времена у немецких рыцарей был обычай Blutbrüderschaft[66], — сказал он Джеральду, и его глаза радостно засветились от новой мысли.

— Это когда надрезают руки и смешивают кровь? — спросил Джеральд.

— Да, и клянутся в верности до гробовой доски. Надо и нам так поступить. Нет, резать руки не будем, это устарело. Но мы должны поклясться любить друг друга, ты и я, любить слепо, безоговорочно, вечно — без всяких шатаний и отступлений.

Он глядел на Джеральда чистым, счастливым взглядом первооткрывателя. Джеральд взглянул на друга с интересом, чувствуя, что не в силах сопротивляться его обаянию, — оно было так сильно, что он сразу же ощутил прилив недоверия, возненавидев и свой интерес, и свою зависимость.

— Когда-нибудь мы тоже принесем друг другу клятвы, хорошо? — не унимался Беркин. — Поклянемся, что будем поддерживать друг друга, будем верны принесенным клятвам — до конца… без всяких колебаний… с естественной готовностью всем пожертвовать за друга, ничего не требуя взамен.

Беркин мучительно подыскивал слова, чтобы точнее выразить свою мысль. Но Джеральд почти не слушал его. Лицо его светилось радостью. Ему было приятно. Однако он сдерживал свои эмоции и не торопился.

— Так мы принесем когда-нибудь друг другу клятвы? — спросил Беркин, протягивая Джеральду руку.

Джеральд лишь слегка коснулся этой красивой, с неподдельной искренностью протянутой руки — как будто чего-то боялся.

— Давай отложим до того времени, когда я лучше пойму все это, — произнес он извиняющимся тоном.

Беркин внимательно посмотрел на него. В сердце больно кольнуло — разочарование с толикой презрения.

— Хорошо, — согласился он. — Поговорим, когда ты будешь готов. Ты ведь понял, что я предлагаю? Не слезливую дружбу. А союз, при котором каждый сохраняет свободу.

Оба погрузились в молчание. Беркин неотрывно смотрел на Джеральда. Казалось, он теперь видел в Джеральде не плотского человека животного типа, который ему всегда нравился, а того, каким тот был на самом деле, — Джеральду словно сама судьба определила быть обреченным и в каком-то смысле ограниченным. После экзальтации первых минут Беркин всегда ощущал ограниченность друга: тот как будто понимал только одну форму существования, одно знание, одну деятельность, и эту свою половинчатость принимал за полноту, завершенность. Тогда нечто вроде презрения закрадывалось в душу Беркина, и ему становилось скучно. Беркина раздражала эта односторонность. Джеральд никогда не мог забыться, впасть в состояние безрассудной веселости. Он нес тяжелое бремя мономании.

Некоторое время оба молчали. Потом Беркин, желая снять напряжение предыдущего разговора, сказал тоном почти легкомысленным:

— А вы не хотите найти для Уинифред хорошую гувернантку? Какую-нибудь незаурядную личность?

— Гермиона Роддайс посоветовала нам просить Гудрун позаниматься с Уинни рисованием и лепкой. Уинни из пластилина творит чудеса. Гермиона считает ее прирожденной художницей. — Голос Джеральда звучал легко и непринужденно, как будто ничего необычного не произошло. Беркину это не вполне удавалось.

— Вот как! Я этого не знал. Что ж, если Гудрун захочет заниматься с ней, это будет великолепно. Лучше не придумаешь — при условии, что Уинифред художественная натура. Потому что Гудрун — настоящий художник. А каждый художник — спасение для собрата.

— Мне казалось, они плохо ладят между собой.

— Да, бывает. Но только художники способны создать среду, в которой можно жить. Если тебе удастся устроить это для Уинифред, будет просто замечательно.

— Ты думаешь, Гудрун может не согласиться?

— Не знаю. Гудрун — женщина с большим самомнением. Она высоко себя ценит. Ну а если где-то даст маху, то вовремя спохватывается. Поэтому трудно сказать, снизойдет ли она до частных уроков — особенно здесь, в Бельдовере. Но это как раз то, что вам надо. Уинифред — особая личность. И если вы поможете ей достичь независимости, лучшего и желать нельзя. Она никогда не приспособится к обычной жизни. Ты ее сам с трудом выносишь, а у твоей сестры кожа в несколько раз тоньше. Страшно подумать, какой будет ее жизнь, если она не найдет способ выразить себя, реализовать. Сам знаешь, на случай полагаться нельзя. И на брак — тоже: вспомни свою мать.

— Ты считаешь мать ненормальной?

— Нет! Но мне кажется, она ждала от жизни большего — во всяком случае, не рутинного существования. А не получив ожидаемого, возможно, сломалась.

— После того, как произвела на свет выводок ненормальных детей.

— Не более ненормальных, чем все мы, — возразил Беркин. — У так называемых нормальных людей самое грязное подсознание.

— Иногда мне кажется, что жизнь — сущая мука, — произнес вдруг Джеральд с бессильным гневом.

— А почему бы и нет! — отозвался Беркин. — Иногда жить невыносимо, в другое время — все наоборот. В жизни много интересного.

— Меньше, чем хотелось бы, — сказал Джеральд и посмотрел на другого мужчину взглядом, в котором была пустота.

Воцарилась пауза; каждый думал о своем.

— Не вижу принципиальной разницы — преподавать в средней школе или учить Уинни, — сказал Джеральд.