Само собой разумеется, что если бы Екатерина пожелала укокошить муженька сразу, то ни к чему было затевать рискованное переселение Иоанна Антоновича в менее надежное место.

2 июля, когда принц Иоанн сидел уже на берегу бушевавшего Ладожского озера в ожидании новых шлюпок, к освобожденному им месту прибыл подпоручик Измайловского полка Плещеев «с некоторыми вещьми, на шлюбках отправленными, которому высочайшее повеление дано остаться в крепости до будущаго к нему указа» [34, 222]. Одновременно коменданту Бередникову приказано было выполнять любые распоряжения прибывшего офицера.

Но доставленным в Шлиссельбург вещам не суждено было попасть в руки того, для кого они предназначались: что-то помешало исполнению планов распоряжавшихся судьбой Петра людей. А еще через месяц несчастного Иоанна вернули на прежнее место.

Распоряжениями двора на имя А. Орлова в Ропшу мы не располагаем. Не сохранился и список солдат караульной ропшинской команды: кто стоял на часах в роковой для Петра день мог сказать правду о последних минутах его жизни. Однако связать концы с концами (шлиссельбургские с ропшинскими) позволяют слова А. Орлова из второго его письма с пожеланием «штоб он [Петр] скорей с наших рук убрался», («штоб вы чево на нас неистоваго подумать не изволили и штоб мы не были притчиною смерти злодея»), о чем «молит Бога» вся здешняя команда. Конечно, Орлову было обещано в скорейшем времени, после освобождения места в Шлиссельбурге, снять обязанности тюремного смотрителя, сдать узника с рук на руки, и он опасался только одного — смерти Петра или посягательств на его освобождение до этого момента. «Солдат» Алексей Орлов, получив соответствующие инструкции от Екатерины и Н. Панина, обязан был беречь своего узника как зеницу ока (несомненно, соответствующие строжайшие инструкции были объявлены и всей охранной команде).

Опустимся в глубину отмеченного нами слоя времени и выслушаем главных свидетелей, находившихся в самых близких отношениях с императрицей — княгиню Е. Р. Дашкову и графа Н. И. Панина. Обратимся к запискам княгини Е. Дашковой и мемуарам графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1821), урожденной Голицыной, племянницы фаворита императрицы Елизаветы Ивана Ивановича Шувалова, а напоследок процитируем еще раз комментарий Ростопчина к фальсифицированному письму.

В подстрочном примечании, написанном самой Дашковой в ее «Записках», читаем: «Когда пришло известие о смерти Петра III, оно меня чрезвычайно поразило, сердце отказывалось верить, что императрица — соучастница преступления Алексея Орлова. Только через день я смогла себя пересилить и поехать к ней. Она выглядела печальной и расстроенной и сказала (это ее собственные слова): „Как меня взволновала, как поразила эта смерть“. „Она случилась слишком рано и для вашей, и для моей славы“ — ответила я. Вечером в апартаментах императрицы я высказалась весьма неосторожно, выразив надежду, что Алексей Орлов теперь, наконец, поймет: отныне мы не можем иметь ничего общего и он никогда не посмеет со мной заговорить. Все братья Орловы стали моими непримиримыми врагами, и Алексей после возвращения из Ропши, несмотря на свою наглость, ни разу в течение двадцати лет не дерзнул обратиться ко мне хотя бы с одним словом.

Тем, кто посмел подозревать императрицу в том, что она приказала убить супруга или была причастна к его смерти, я представлю здесь доказательство противного: известно письмо Алексея Орлова, которое ее величество тщательно берегла в своей шкатулке, вскрытой Павлом после смерти матери. Павел приказал князю Безбородко прочесть бумаги, в ней содержащиеся, и, когда князь приступил к чтению вышеназванного письма, перекрестился и сказал: „Слава Богу, малейшие сомнения, какие у меня могли бы быть, исчезли благодаря этому глупому письму“.

Письмо было написано собственноручно Алексеем Орловым. Писал он, как грузчик; вульгарность выражений, бессвязность мыслей совершенно пьяного человека, мольбы о прощении и какое-то недоумение перед случившимся — все делает этот документ чрезвычайно интересным для тех, кто хотел бы разоблачить ужасную клевету, широко распространяемую против Екатерины, которая, если и имела слабости, была не способна на преступление. Смертельно пьяный, не помня себя от ужаса, Алексей отправил императрице свое послание через несколько минут после того, как Петра III не стало.

Когда после смерти Павла I стало известно, что письмо не было уничтожено и что Павел велел читать его вслух в присутствии своей супруги и госпожи Нелидовой, показал письмо великим князьям и графу Ростопчину, я была так счастлива, так весела, как редко в жизни» [16, 78].

Екатерина Романовна так увлеклась критикой сочинения, приписываемого А. Орлову, что забыла объяснить явное несоответствие написанных ею фраз: «Когда пришло известие о смерти Петра III, оно меня чрезвычайно поразило, сердце отказывалось верить, что императрица — соучастница преступления Алексея Орлова» (год 1762-й) и через несколько строк: «Тем, кто посмел подозревать императрицу в том, что она приказала убить супруга или была причастна к его смерти, я представлю здесь доказательство противного: известно письмо Алексея Орлова, которое ее величество тщательно берегла в своей шкатулке» (год 1796-й). Что же в таком случае копировал Федор Васильевич, спросит недоумевающий читатель, в его списке говорится прямо противоположное тому, что было известно 34 года до того.

Любой здравомыслящий придет к выводу, что ни в том, ни в другом случае Екатерина Романовна не покривила душой. Совершенно очевидно, что летом 1762-го, основываясь исключительно на слухах, сразу заговорили о причастности императрицы к убийству (чего она больше всего опасалась в случае смерти или убийства Петра), а осенью 1796-го вдруг появилось «письмо», позволявшее утверждать противоположное.

Позволим себе заметить следующее. Дашкова, не отстававшая от императрицы в первые дни после переворота ни на шаг, помнит такие подробности, как обед «на три куверта», разговор за обедом с Екатериной и Григорием Орловым. Пишет о вскрываемых Григорием сенатских конвертах, но о таком сенсационном событии, как смерть Петра Федоровича, говорит неопределенно — «пришло известие» — устное, письменное ли, кто доставил? Разве не говорит это о том, что в те дни о третьем письме А. Орлова не было и речи? В то же время Дашкова с твердой уверенностью говорит, что «известно письмо Алексея Орлова», бесспорно имея в виду неожиданно появившуюся «копию». Именно тогда и только тогда, в первые дни царствования Павла I, под словом «письмо» впервые материализовались давнишние слухи об убийстве Петра III, но в откорректированном виде, реабилитирующим покойную государыню.

Напрасно будем мы искать какие-либо упоминания об этом письме в многочисленных мемуарах, письмах и записках, написанных при жизни Екатерины II, ни одна из сказок об убийстве не содержит ссылок на конкретный источник информации. Рассказы иностранцев и не могли содержать ссылок на источник — каждый из них пользовался своим, тщательно скрываемым, каналом утечки, чем и объясняются различия в описании одного и того же события.

Если нашему Оппоненту покажутся не слишком убедительными ложные свидетельства княгини Дашковой, предоставим ему еще одну драгоценную жемчужину, оставленную графиней В. Н. Головиной в ее воспоминаниях и воскрешающую в памяти времена, последовавшие непосредственно за переворотом. Приведем полностью цитату, касающуюся нашего вопроса: «Желали регенства, и так как у императрицы был десятилетний сын — впоследствии император Павел I, то было решено, что Петра III отошлют в Голштинию. Князь Орлов и его брат, граф Алексей, пользовавшиеся тогда расположением императрицы, должны были отправить его. Приготовили корабли в Кронштадте и на них хотели отправить Петра с его батальонами в Голштинию. Он должен был переночевать накануне отъезда в Ропше, близ Ораниенбаума».