Найденная в архиве С. Р. Воронцова «ростопчинская копия» является, по сути, копией копии, ибо написана не рукой Ростопчина. Да и список самого Федора Васильевича нельзя было бы назвать документом, поскольку нет ни одного свидетельства, подтверждающего его подлинность. Зато есть масса фактов, позволяющих утверждать, что копия есть не что иное, как фальшивка.

Известно, что список (копия), приведенный историком С. М. Соловьевым (1820–1879), редактировался после прочтения начального варианта Александром И: в опубликованном Соловьевым варианте отсутствуют компрометирующие свергнутого государя слова «мы были пьяны и он тоже», стало быть, этот список даже копией называть нельзя [28].

На сегодняшний день нет никаких мало-мальски документальных оснований (разумеется, кроме поясняющей записки самого Ростопчина) считать, что А. Орлов является автором письма, опубликованного во множестве последующих изданий и повторяющих слово в слово вариант, приведенный С. Соловьевым. И поскольку даже после разоблачающих публикаций О. А. Иванова [28] ростопчинская копия продолжает использоваться в исторических работах, приходится обратиться к дополнительным доказательствам, позволяющим утверждать, что покаянное письмо Алексея Орлова появилось через 34 года после убийства Петра III в воображении людей, заинтересованных в реабилитации Екатерины II.

Плавая на поверхности, не увидишь то, что находится под ней. Только погружаясь в темно-таинственную глубину и долго, порою нудно, в ней перемещаясь, можно отыскать жемчужину, которая будучи извлеченной на поверхность, вдруг озарит вас сиянием истины. Опустимся и мы к первоисточникам, чтобы услышать живые голоса свидетелей тех далеких событий. Нашим дном будет год 1760-й, верхней отметкой, выше которой подниматься запрещено, послужит 1810 год (цензура, сначала царская, потом — коммунистическая, искажала правду, каждая в своих интересах).

К сомнениям относительно происхождения копии, высказываемым с начала XIX века до сегодняшних дней, можно добавить следующее. Она не только противоречит двум подлинным предыдущим письмам А. Орлова из Ропши по смыслу, эмоциональности, орфографии; в копии, как заметил О. Иванов, автор обращается к императрице на «ты», в то время как в подлинных письмах Орлова, как предыдущих, так и во всех сохранившихся и известных последующих, неизменно фигурирует уважительное «вы». Еще более удивительно, что и сама Екатерина II в собственноручных письмах обращалась к Алексею без подобной фамильярности; первое, замеченное нами, дружеское «ты» в ее письме датируется 9 июля 1790 г., где она отвечала Алексею на его восторги по случаю победы русского флота во главе с В. Чичаговым над шведами.

Если комментарию к «третьему письму» А. Орлова верить столько же, сколько и самому письму, то подлинник (единственное вещественное доказательство) уничтожен Павлом I умышленно: как следует из комментариев, император прочел подлинник, потом день думал и, прочитав еще раз, бросил в камин, «о чем и сам чрезмерно после соболезновал»! Без этого пояснения невозможно объяснить отсутствие подлинника, который, по свидетельству все того же Ростопчина, якобы видели трое: канцлер А. Безбородко, предавший еще дышавшую на смертном одре Екатерину, сам автор «копии» и Павел I. Слова в записках Е. Дашковой о том, что Павел показывал «письмо» еще нескольким лицам, принимать во внимание не следует, она, бесспорно, имела в виду «копию», следовательно, разнести молву об отсутствии оригинала было некому.

Заметание следов ропшинской драмы освещалось и в других рассказах.

Работа с бумагами Екатерины началась сразу, как только стало ясно, что императрица обречена. По свидетельству Н. Шильдера, «все таинственные бумаги, касавшиеся этого переворота [1762 г.], перешли 6 ноября в руки наследника и были сожжены. Все это совершилось еще до кончины императрицы». Сохранившиеся слухи более подробны: по преданию, когда Павел и Безбородко якобы копались в бумагах Екатерины, граф указал наследнику на пакет, перевязанный черной лентой. Павел взглянул вопросительно на Безбородко (видимо, в комнате присутствовал генерал-прокурор Самойлов), который молча указал на топившийся камин.

Канцлер А. А. Безбородко был, безусловно, в курсе не только государственных дел, он ведал многое и о личных бумагах императрицы. Он получил за свои услуги от Павла не только титул князя; вместо предполагаемой опалы ему досталась «вотчина, после умершего князя Кантемира в казну вступившая, в Орловской губернии и 30 000 десятин из порожних казенных земель в губернии Воронежской. Сверх того, ему же княжеское Всероссийской империи достоинство с титулом светлости и 6000 душ на его выбор». Род А. Безбородко, считавшегося до того графом Римской империи, было велено «внесть в число родов графских Российской империи».

Императорский архив на протяжении нескольких поколений чистился, следы ропшинской истории заметались все более, пока почти не исчезли. Почти: Екатерина сохранила два подлинных письма А. Орлова из Ропши, предшествовавших смерти Петра Федоровича, а «третье», самое нужное и ей и Павлу I, якобы сначала скрывалось, а затем было сожжено собственными руками великого князя. Но вне поля зрения занимавшихся архивом чистильщиков остались также и весьма интересные документы, касающиеся содержания полузабытого принца Ивана Антоновича, заключенного в Шлиссельбургской крепости, а они, как оказалось, могут очень многое прояснить в непроглядной путанице недомолвок и несоответствий, сопровождающих обстоятельства смерти Петра III. Эти бесценные документы, содержание которых приводится в исследовании М. Корфа и В. Стасова «Брауншвейгское семейство», неопровержимо подтверждают отсутствие у Екатерины II мыслей об убийстве свергнутого Петра в первые дни после переворота.

Напомним выдержки из них, касающиеся обстоятельств этого дела. Именной указ Екатерины от 29 июня 1762 г. предписывал генерал-майору Н. Савину для исполнения следующее: «Вскоре по получении сего имеете, если можно, того же дни, а по крайней мере на другой день, безыменнаго колодника, содержащегося в Шлюссельбургской крепости, под вашим смотрением вывезти сами из оной в Кексгольм с таким при этом распорядком, чтоб оный колодник в силу той же инструкции, которая у вас есть, неотменно содержан был со всякою строгостью… (курсив мой. — Л.П.) А в Шлиссельбурге в самой онаго крепости очистить внутри оныя крепости Шлюссельбургской самые лучшие покои и прибрать по крайней мере по лучшей опрятности оные, которые, изготовив, содержать по указу. И сие все учинить, не пропуская ни малого времени» [34, 221]. Этот документ указывает также на чрезвычайную поспешность при поиске надежного места заключения Петра. Если бы маневр с передислокацией Ивана был рассчитан на показуху (для отвода глаз), то его не держали бы в строжайшей тайне. Указ на имя Савина доставлен в ночь на 29-е из Красного Кабачка в Сенат Ф. И. Ушаковым. Но поскольку к тому времени Савин уже выехал в Шлиссельбург, то конверт с указом срочно отправили туда же нарочным, где он и был вручен 30 июня.

Получение его подтверждается в письме Савина от 4 июля: «…минувшаго июня 30-го получил я всевысочайший… указ об отвезении безыменнаго колодника в Кексгольм» [34, 222]. В этом же письме содержится описание весьма рискованного путешествия команды Савина с узником из Шлиссельбурга на новое место заточения. И чего ради рисковали? Ответ читаем в дополнительной инструкции Савина приставленным для охраны Иоанна Антоновича офицерам: «Понеже усмотрено, в Кексгольмской крепости не таково безопасно, как было в Шлюссельбургской, того ради коменданту полковнику Шнею от меня приказано круг всему дому, где вы находитесь, обгородить забором и сделать две калитки: одну для принесения воды и съестных припасов, а другую для выхода к коменданту» [34, 223].