Экий он, Натан Степаныч, оказывается, к сердечным историям чуткий. Осталось слезу пустить и умилиться…

– Как вы узнали? – закрываться княжна не стала.

И клинок в ножнах приняла, коснулась было рукояти с камнем-глазом, но руку тотчас убрала.

– След остался… в тот вечер, верно, дождь шел?

Княжна кивнула, уточнив.

– Накануне, но сильный.

– И землица размокла… у подножия-то песочек, туда его водой сносит, а на вершине холма – глина, вот ваша ножка на глине и отпечаталась. К слову, вы могли сослаться, что отпечаток давний, не с той ночи.

– Могла бы, – она прижала клинок к груди. – Но я устала врать. И притворяться устала тоже… да, той ночью, точнее, вечером я ушла из дому. На свидание. К мужчине. Презираете?

– Отнюдь нет, Елизавета Алексеевна, – Натан Степаныч сказал чистую правду.

Он даже знал, кем был тот мужчина, который сумел очаровать княжну.

– И давно вы с отцом Сергием встречаетесь…

– Что? Да… – она улыбнулась искренне, светло. – И спрашивать не стану, откуда вам о нас известно…

– Так ведь больше не к кому. Сами подумайте, Елизавета Алексеевна, ну не в деревню же вам бегать…

– Они с Алексеем враждовали, – княжна все же присела у окна и, положив клинок в ножнах на юбки, гладила его с нежностью, точно живого, – это была глупая нелепая вражда. Взрослые мужчины, а… Сергей не желал слышать о примирении, про Алексея и говорить было нечего…

– А вы?

– Я желала быть любимой. Счастливой. Пусть никогда не осмелюсь выставить это счастье на люди. Отец жил с матушкой Михаила открыто, никого не стыдясь, но с мужчин иной спрос… да и если станет вдруг известно о нашем романе, то Сергею придется нелегко. Осудят. Отвернутся. Напишут жалобу, а там…

Она махнула рукой.

– Меньше всего я хотела бы причинить вред человеку, которого… пожалуй, люблю, – Елизавета Алексеевна произнесла это с сомнением. И значит, не любовь, но лишь попытка женщины найти, удержать счастье. Хоть какое-то. Позднее. Переспелое. Чужое и, быть может, вовсе ей не нужное, но как узнать, не попробовав.

– В тот вечер… мы договаривались о встрече загодя, и я вышла из дома. Было сыро, тут вы верно подметили. И как-то очень уж темно. Я еще, помнится, подумала, что у меня выходит все аккурат, как в женском романе, где таинственные поклонники.

Она засмеялась и смахнула слезинку с ресниц.

– Сергей уже ждал. Он хороший человек, немного самолюбивый, но хороший, поверьте…

– Верю.

– Не верите, но мы ж не о том… в тот вечер мы поссорились. Я попросила его прекратить эту нелепую вражду. Слово за слово, но он стал обвинять меня в том, что я и Алексей… нелепое предположение! Да, он мне не родной отец, но если бы подобная мысль взбрела мне в голову, то он никогда бы… он был человеком исключительной порядочности. Я так и сказала Сергею… он же обозвал меня… и это было так знакомо… я вдруг увидела не его, а Мишеньку… и бросилась бежать. Он звал, просил прощения, а… а потом я наткнулась на князя.

– Он был уже мертв?

– Нет, – Елизавета покачала головой. – Я подумала, что мертв, дотронулась, а он застонал и…

– И что вы сделали?

– Позвала на помощь. Я знала, что Сергей где-то рядом и… и он появился.

– Быстро?

– Да, кажется… – она нахмурилась, вспоминая подробности той ночи, которую, верно, желала бы забыть. – Почти сразу и… и он сказал, что, наверное, с сердцем плохо стало… и надо отнести…

– Почему не в усадьбу?

– А как вы это представляете? – Елизавета Алексеевна грустно рассмеялась. – От разговоров не отмылись бы… я и Сергей… и князь еще полуживой… сказали бы, что это мы его…

– А это вы?

Молчание. И пальцы на губах, запирающие опасные слова.

– Его все равно не спасли бы… я как-то сразу поняла, что… а он говорил про быка.

– Какого быка?

– Не знаю. В округе нет быков, коровы только и те… местные мелкие, их и ребенок не испугается. А князь все про быка твердил, что спасаться нужно. Странно так… и пока добрались, он замолчал. Белый такой, дышит прерывисто. Сергей велел мне домой идти. Я за врачом хотела, а он… вы можете меня осуждать, я сама себя осуждаю, но я послушала. Не потому, что я слабая женщина, которая боится сделать по-своему… и да, тоже верно, слабая и боится, но в тот момент я вдруг поняла, что могу стать свободной. Я ведь знала о завещании… он думал, что никто, а я знала…

– Из письма?

– Из письма. И еще из его забывчивости. В последние месяцы он стал… странным. Да. Он ведь не старый совсем… если бы старик, это можно было бы понять. Он забывал.

– Что?

– Все. Бывало, сидит, читает, потом бросит книгу или газету и начинает ходить по комнате, бормотать что-то, затем спохватывается и ищет. Однажды всю гостиную перерыл, очки искал, а они в кармане были. И по мелочам… позовет конюха, а зачем – не помнит. Его это пугало. Он как-то признался, что забыл, как Мишенька выглядит… но это-то нормально, он любил сына очень сильно, но ведь не видел давно. Я успокаивала. А он принес старые фотографии, еще со службы, и начал спрашивать, кто эти люди. Вот я и подумала, что это… это ведь примета, что осталось ему недолго. И ушла… смерть, она со всеми случается. Теперь вот… буду жить, думая, что я его убила.

Она замолчала, прикусив губу, и отвернулась, уставившись пустым взглядом в окно.

– Елизавета Алексеевна, – Натан Степаныч обратил на себя внимание. – Вы позволите на денек-другой остаться в доме? Мне дворню опросить надобно…

– Полагаете, его убили?

– Полагаю, что и вас могут…

– Из-за наследства?

– Из-за наследства, – не стал спорить Натан Степаныч.

– Но ведь завещание…

– Именно, дорогая моя… именно.

Иван не знал, что Антонина делала с Ларой, вернулся он быстро, но в дом заходить не стал, сел на лавку, прислонился к стене, ноги вытянул. Да так и сидел, слушая гудение пчел. Синяя стрекоза носилась над кустом сирени. Стрекоза плясала.

Солнце жарило. И Иван, сам того не замечая, погрузился в полудрему. Наверное, он просидел долго, очнулся от прикосновения.

– Сгоришь, – недовольным тоном произнесла Антонина. – В дом иди.

Он пошел, чувствуя, как кружится голова. И вправду, погода такая, что тепловой удар получить можно.