— Ты соображаешь, что говоришь? Ты, религиозный, верующий человек! Ты что же, выступаешь за аборты?

— Если я за что и выступаю, так это за родительскую ответственность, — сказала Ви. — Ты по всем параметрам не готова быть матерью, а еще один несчастный, наполовину нежеланный ребенок этому миру не нужен. Да, я верующий человек. — Она поднялась, вызывающе глядя на меня. — Но помимо этого, детка, я еще руководствуюсь здравым смыслом, и к тому же я медик, так что знаю, что говорю. Внутриутробный плод на первом трехмесячном сроке сам по себе нежизнеспособен, поэтому я порекомендовала бы тебе избавиться от него как можно скорее, а зачать сможешь, когда будешь к этому готова. И прости, если задела твои чувства или сказала не то, что ты ожидала от меня услышать. Просто я люблю тебя и твоего будущего ребенка, которого ты когда-нибудь родишь. А сейчас это лучший выход для всех нас.

— Вот так, да? — только и могла я воскликнуть.

Мать нахмурилась.

— Только не надо думать, Солнышко, что я сравниваю тебя с собой, когда ты родилась. У меня не было вообще ничего, и ты была для меня счастьем, светом в окошке. А у тебя есть все, я всю жизнь старалась, чтобы дать тебе все, и ты это имеешь. И рожать тебе сейчас было бы совсем некстати.

— Ну, об этом, положим, судить мне, — ответила я, по-чему-то не очень уверенно. — Мне решать, и больше никому.

— Совершенно верно. Я могу только дать тебе совет, подсказать правильный выход, а решать, конечно, тебе самой. Вот и решай и скажи, чем я могу тебе помочь.

С этими словами мать вышла из комнаты, а у меня сложилось ощущение, что вместе с ней улетучилось и какое-то напряжение. Сидя все это время дома, я боялась такого вот разговора и боялась собственного решения. Конечно, где-то в глубине души я хотела оставить себе Комочка, увидеть, как он родится, как будет беспрестанно кричать и расти потихоньку, превращаясь в человека, но ровно с такой же силой я желала, чтобы его не было внутри меня. Поэтому один шаг казался мне безответственным, неверным и нелогичным, а другой был как будто настолько правильным, что казался бесспорным и словно кричал о своей правоте, так что мне даже пришлось заткнуть уши. Выходя из комнаты, я мельком увидела себя в зеркале и ужаснулась. Вид у меня был измученный и больной.

Кое-как успокоив себя, я вышла из дому в роскошный темплтонский август с блокнотом и ручкой в руках. Я решила пока не отягощать себе голову своими проблемами, а просто заняться работой. Я подумала: вот приду домой и тогда позвоню доктору и запишусь к нему на прием. И нечего об этом лишний раз думать — все мне сделают, аккуратно, хирургически, не будет у меня внутри никаких Комочков, а будет у меня найденный папаша ну и еще разбитое сердце и разборки с бессовестным Праймусом Дуайером.

Но не всегда все складывается так, как мы предполагаем. Вот и со мной, как со сказочной героиней, по дороге в библиотеку все время что-то происходило. Останавливалась я трижды.

Сначала мне встретился роскошный красный автомобиль с открытым верхом, медленно кативший по Западному Озерному шоссе. В нем три не менее роскошные оперные дивы соревновались, кто кого перепоет. Одна громче другой, они голосили по-итальянски арию из оперы.

Звук был настолько потрясающим на этой пустынной, залитой солнцем дороге, что я остановилась и слушала с замирающим сердцем. К глазам моим подступили слезы, но потом женщины вдруг перестали петь, расхохотались и укатили. Я да одинокая симпатичная буренка остались сто-ять на пустой дороге, мечтательно пялясь одна на другую.

Потом возле загородного клуба я загляделась на каких-то загорелых людей в купальниках и плавках, толпившихся над расстеленной на земле картой. Они были похожи на воронье, слетевшееся на мертвечину, а мне почему-то вспомнилась бархатистая на ощупь шкура чудовища, и сердце защемило, и в горле встал противный комок.

Последний раз я остановилась посреди дороги, ибо вдруг поняла, что не готова войти в библиотеку, поэтому скользнула в прохладную пыльную сень музея «Франклин-Хаус». Тут я была совершенно одна, никто не заставлял покупать билетик, и я, прошмыгнув в какую-то комнатушку, уставилась в окно на озеро, раскинувшееся за зеленой лужайкой. В обитой ореховыми панелями комнате с высокими потолками стоял сумрак. Обернувшись, я поняла, что попала как раз куда надо.

С портрета над каминной полкой на меня смотрел мордатый и суровый Мармадьюк Темпл. Потом мне чудилось, он показал мне глазами на другую стену, где во всем своем суровом величии, будто бы слегка ухмыляясь, на меня смотрел с другого портрета великий романист Джейкоб Франклин Темпл.

Стояла я между этими двумя своими великими предками, отцом и сыном, и чувствовала себя словно та самая веревка, которую тянут стороны, соревнующиеся в перетягивании каната.

— Ладно, мальчики, дайте-ка мне побыть одной, — сказала я и сбежала от них.

В библиотеку я шла, надеясь укрыться там как в святилище, но старушка за столом у входа обескуражила меня с порога.

— А вашего друга Питера нет, — нахмурившись, сказала она. — Только не спрашивайте почему, я все равно не знаю.

С одной стороны, я, конечно, обрадовалась, а с другой — расстроилась, потому что рассчитывала на помощь Питера. Я прошлась между стеллажей и вернулась к старушке. Утренние события — эти певицы, эти ныряльщики и портреты в музее, — по-видимому, произвели на меня впечатление, потому что чуть ли не со слезами в голосе я сказала:

— Вы, случайно, не знаете, где я могла бы поискать какую-нибудь информацию о Джейкобе Франклине Темпле?

Старушенция вытаращилась на меня как жаба.

Я ждала в растерянности, хотя понимала, что вряд ли дождусь от нее помощи, ведь, судя по ее виду, она себе и чашки чаю заварить не могла бы.

А старушка вдруг просияла:

— Ну, это вам повезло, деточка. Перед вами один из лучших специалистов по Джейкобу Франклину Темплу.

Мы побрели в ее комнатушку, где она, посуетившись немного возле чайника, села наконец и представилась:

— Меня зовут Хэйзел Помрой, и я работаю здесь сколько себя помню. А вы кто такая будете? — спросила она, отхлебнув горячего чая, который, как выяснилось, прекрасно могла заварить.

— Вильгельмина Аптон, — вздохнула я. — Я пытаюсь выяснить, не ходил ли Джейкоб, что называется, налево и не произвел ли на свет незаконнорожденных отпрысков.

У Хэйзел глазенки на лоб полезли — такое впечатление, ей было что сказать и она с трудом сдерживалась.

— Боже правый! Так вы — Вильгельмина Аптон?! — наконец вымолвила она. — Ну надо же! Дайте-ка мне разглядеть вас хорошенько.

К этому я была привычна: все мои учителя по истории, даже в колледже, обычно трепетали от восторга при виде меня, живого потомка прославленной семьи; по этой причине они даже проявляли ко мне снисхождение на экзаменах. Вот и сейчас бабулька, прищурившись, долго разглядывала меня, после чего, качая головой, заулыбалась: