Бертран сдержал себя, полагая, что его святейшество заблуждается все глубже.

Урбан по-прежнему говорил преисполненным кротостью голосом, хотя в нем все-таки звучала та твердость, что надлежит являть человеку, дарующему прощение, который, прощая, не забывает о серьезности оскорбления.

— Вы понимаете, дражайший сын мой, что люди эти скопили богатства неправедные, а как глаголет «Екклесиаст»: «Опте malum in pravo fenore».

— Я не знаю древнееврейского языка, святейший отец, — смиренно признался Бертран.

— Посему я и говорил с вами на простой латыни, сын мой, — с улыбкой сказал Урбан Пятый. — Но я запамятовал, что воины не бенедиктинские монахи. Поэтому вот перевод слов, мною сказанных, которые, как вы убедитесь, чудесно подходят к создавшемуся положению: «Все зло в богатстве, неправедно нажитом».

— Золотые слова! — воскликнул Дюгеклен, улыбаясь в пышную бороду той шутке, которую, быть может, сыграет с его святейшеством это изречение.

— Поэтому, — продолжал Урбан, — я твердо решил, и это из уважения к вам, сын мой, клянусь, только ради вас, что сии нечестивцы — а они, верьте мне, нечестивцы, хотя и раскаиваются, — что на их имущество, говорю я, будет наложена десятина и благодаря этой мзде с них будет снята анафема. Теперь, вы сами видите это, когда я действую по своей доброй воле, даже не подвергаясь вашему нажиму, вам надлежит восхвалить перед ними, дражайший сын, ту милость, которую я им оказываю, ибо она велика.

— Она поистине велика, — согласился коленопреклоненный Бертран, — но я сомневаюсь, что они оценят ее по достоинству.

— Неужто так? — спросил Урбан. — Ну хорошо, сын мой, давайте решим, в каком размере установим мы искупительную десятину?

И, словно в поисках ответа на этот щекотливый и важный вопрос, Урбан повернулся к брату, который, томно расслабившись, уже представлял себя будущим папой.

— Пресвятейший отец, — ответил Анджело, откинувшись на спинку кресла и покачивая головой, — потребуется много мирского злата, чтобы утешить боль от ваших кар небесных.

— Несомненно, несомненно, — подтвердил Урбан, — но мы милостивы, и, надо признаться, все склоняет нас к милосердию. В этом авиньонском краю небо так лазурно, воздух так чист, когда мистраль позволяет нам забыть, что он прячется в пещерах на горе Ветров, и все эти дары Господни возвещают людям о сострадании и братстве. Да, — прибавил папа, протягивая золотой кубок юному облаченному в белое пажу, который тут же наполнил его вином, — воистину все люди — братья.

— Позвольте, святейший отец, — заметил Бертран. — Я забыл сказать вашему святейшеству, в качестве кого я сюда прибыл. Я приехал с миссией посланца тех храбрых людей, о которых шла речь.

— И, будучи таковым посланцем, вы испрашиваете у нас отпущение грехов, не так ли?

— Прежде всего, святейший отец, разумеется, ваше прощение, которое всегда драгоценно для нас, несчастных солдат, что в любое мгновение могут погибнуть.

— О сын мой, считайте, что наше прощение даровано вам. Мы хотели сказать, что явлена наша милость или наше прощение, если вам это больше нравится.

— Мы рассчитываем получить его, святейший отец.

— Конечно, но вы знаете, на каких условиях мы можем даровать его.

— Увы, — возразил Дюгеклен, — условия эти неприемлемы, ибо ваше святейшество забывает о том, что армия намерена делать в Испании.

— И что же она будет там делать?

— Мне кажется, святейший отец, я уже говорил вам, что она будет сражаться за церковь Христову.

— Ну и что же?

— Как что? Она имеет право, отправляясь на это святое дело, не только на любое прощение и любое отпущение грехов со стороны вашего святейшества, но еще и на вашу помощь.

— На мою помощь? — переспросил Урбан, которого стала охватывать смутная тревога. — Что разумеете вы под этими словами, сын мой?

— Я разумею то, святейший отец, что апостольский престол великодушен и богат, что распространение веры ему весьма выгодно и что он способен заплатить за это для своей же пользы.

— Подумайте, что вы говорите, мессир Бертран! — перебил его Урбан, вскочив с кресла в приступе плохо скрываемой ярости.

— Его святейшество, я вижу, прекрасно меня поняли, — возразил коннетабль, поднимаясь с пола и отряхивая колени.

— Нет, не понял, — вскричал папа, который явно и не стремился понять коннетабля, — не понял, объяснитесь!

— Итак, святейший отец, знаменитые воины (они, правда, немного нечестивцы, хотя сильно раскаиваются), которых вы видите с террасы, бесчисленные, как листья в лесу и песчинки в море, — по-моему, это сравнение содержат священные книги, — знаменитые воины, коих, я повторяю, вы созерцаете отсюда, ведомые Гуго де Каверлэ, Смельчаком, Клодом Живодером, Вилланом Заикой, Оливье де Мони, ждут от вашего святейшества денежной помощи, чтобы начать военные действия. Король Франции обещал сто тысяч золотых экю; этот христианнейший государь наверняка заслуживает так же, как папа римский, быть причисленным к лику святых. Поэтому вы, ваше святейшество, представляющее собой замок в своде христианского мира, вполне могли бы дать, например, двести тысяч экю.

Урбан снова подскочил в кресле. Но подобная упругость тела святого отца объяснялась лишь его нервной перевозбужденностью и ничуть не смутила Бертрана, который столь же почтительно, сколь и твердо, стоял на своем.

— Мессир, — сказал его святейшество, — я понимаю, что людей портит общество грабителей, и тем из них — имен я не назову, — кто до сего дня пользовался милостями святого престола, было бы вполне, мне кажется, воздано по заслугам, если б на их голову обрушились его кары.

Грозные эти слова, на действие которых папа сильно надеялся, к его великому изумлению, оставили коннетабля равнодушным.

— У меня, — продолжал святой отец, — шесть тысяч солдат.

Бертран понял, что Урбан Пятый, подобно Гуго де Каверлэ и Смельчаку, приврал ровно наполовину, что показалось ему, несмотря на сложность обстановки, несколько рискованным со стороны папы.

— У меня шесть тысяч солдат в Авиньоне и тридцать тысяч горожан, способных держать оружие. Да, способных держать оружие… Город укреплен, и даже не будь у меня ни крепостных стен, ни рвов, ни пик, у меня на челе тиара святого Петра, и я один, воззвав к Господу, прегражу путь варварам, не столь отважным, как воины Аттилы, коих папа Лев остановил у стен Рима.

— Полноте, святейший отец. Духовные и мирские войны с королями Франции, старшими сыновьями церкви, всегда плохо удаются наместникам Христа, Свидетелем тому — ваш предшественник Бонифаций Восьмой, который получил, — храни меня Бог, чтоб я простил подобную обиду! — получил, говорю я, пощечину от Колонны и умер в тюрьме, грызя собственные кулаки. Вы уже видите, какую услугу оказало вам это отлучение, ибо люди, проклятые вами, вместо того чтобы разбежаться, наоборот, сплотились и пришли добиваться от вас прощения вооруженной рукой. Что до ваших мирских сил, то шесть тысяч солдат и двадцать тысяч увальней-горожан ничтожно мало; жалкие двадцать шесть тысяч, даже если считать каждого горожанина мужчиной, против пятидесяти тысяч закаленных воинов, не боящихся ни Бога, ни черта и привыкших к папам гораздо больше, чем солдаты Аттилы, которые видели папу впервые — именно об этом я умоляю подумать его святейшество, прежде нежели он предстанет перед наемниками.