Я подозреваю, что Валенти Тарга уже начал что-то вынюхивать. Иначе зачем ему было именно тем вечером являться в школу за готовой документацией, которую он якобы должен был отвезти в Лериду, дабы обсудить с властями возможность асфальтирования дороги в Сорт? Почему он не велел мне прийти к нему в мэрию? Он проверял документацию необычайно медленно, словно нарочно тянул время. И все время молчал и как будто прислушивался к тишине, словно надеялся услышать, как на чердаке случайно закашляется еврейская девочка с косичками. Когда он наконец ушел, я притворился, что иду спать в комнату, которая у меня теперь есть в школе, выключил везде свет и выждал более получаса в темноте. Потом, не включая света, зажег газовую плитку и приготовил своим жильцам суп, который придаст им сил. Ведь они уже двенадцать дней не ели горячего. А я уже несколько недель почти не спал. На войне как на войне, доченька. Проводник сказал мне, что голландцы пришли из Арьежа не через Монтгарри и Пла-де-Берет и не через перевал Салау, а со стороны Андорры. То есть шли странным кружным путем по долинам Тор и Валь-Феррера. Ты спросишь, зачем их направили в Торену; так вот, по простой и весьма драматичной причине: во всем Пальярсе нет больше ни одного надежного места, поскольку никто не хочет рисковать и укрывать беженцев. Школа Торены – практически единственное надежное укрытие. В этих горах и долинах люди очень запуганы, как, впрочем, и я.

Тина поднесла тетрадь к глазам, а потом снова положила ее на стол. Сняла очки и потерла глаза. Ей трудно было разбирать этот почерк, четкий, но слишком мелкий. На экране компьютера тревога Ориола Фонтельеса, набранная двенадцатым кеглем шрифта «Гельветика», прочитывалась лучше. Тина спросила себя, добрались ли молчаливые девочки с косичками до Лиссабона или стали жертвой безжалостного фатума на полпути к цели. Она располагала сведениями о Фабрисе и Иве, но о еврейских девочках с косичками не знала ничего. Пятьдесят шесть лет тому назад маленькие голландские еврейки были девочками с косичками и страхом в глазах, которые с наслаждением поглощали горячий суп на чердаке торенской школы, снесенной всего месяц назад. Как бы мне хотелось познакомиться с… Как бы мне хотелось повернуть время вспять, чтобы иметь возможность побольше поговорить с Арнау, узнать, о чем он мечтал, понять, не прячется ли в его глазах страх. Как бы мне хотелось в четверг не идти к врачу. Как бы мне хотелось, чтобы Жорди никогда меня не обманывал. Боже мой, что же такого плохого я совершила в последние сорок лет своей не слишком удачной жизни…

День выдался облачным и покрыл грязной пеленой все вокруг, даже эту долбаную униформу: я же говорил тебе, что должен быть одет как с иголочки.

Драма алькальда Торены заключалась в том, что в Торене у него не было постоянного жилища; дом находился в Алтроне, где проживали его родные, которые знать его не хотели; они уже несколько лет не разговаривали, еще с событий в Малавелье. В последнее время алькальд заметно разбогател, но у него не было даже скромненького домишки, где бы он мог обрести приют и отдохнуть от трудов праведных, где бы его встречали жена, дети и огородик на задворках, ибо даже в доме Грават, в котором я являюсь ни много ни мало личным Гоэлем, меня тоже не желают видеть ни в каком виде. Словно мои труды праведные во благо Отечества всем только мешают. У меня денег полные карманы, а я прозябаю со своими людьми на постоялом дворе в доме Мареса; только подумаю об этом, как меня выворачивает наизнанку. Вот завершу свою миссию Гоэля и построю себе дом на склоне с видом на деревню; буду высовываться в окно и мочиться на эту вашу Торену. Клянусь. Черт, разве я не говорил, что эта гребаная униформа должна быть как новенькая? А?

– Но мать ничего такого не говорила…

– Твоя мать много чего не говорит… – Он сделал два медленных глубоких вздоха, чтобы успокоиться. – Твоя мать может говорить что угодно, но я тоже кое-что говорю. И к тому же плачу за то, что здесь проживаю.

Стоявший за стойкой бара Модест, услышав, как негодует алькальд, тихонько пробормотал да уж, ты платишь…

– Что случилось?

– Понимаешь, мама, сеньор Валенти…

– Я сейчас же выстираю рубашку.

– Можешь не стараться. По мне, так хоть на помойку ее теперь выкидывай, потому что я вернусь поздно и мне она уже не понадобится. Будь проклята мать, что вас всех породила. Всех баб… Ни на что не годитесь.

– Если бы сеньор алькальд заплатил за пансион… возможно, тогда он имел бы право кричать…

Молчание. Тишина. В кафе Модест поднес руки души своей к голове и беззвучно возопил Мария ты с ума сошла, ох, не будет тебе прощения.

– Ты на что намекаешь, Мария?

– Вы до сих пор не заплатили ни за один день проживания. А уже скоро три года, как вы здесь на постое.

– Но мои люди платят аккуратно и в срок.

– Я о вас говорю.

Вот уж проклятая нищета! Чтобы истинный герой войны, кавалер Большого красного креста военных заслуг (шрапнельное ранение в мягкое место на арагонском фронте, за три дня до вступления войск в Тремп), уважаемый добропорядочными и высокопоставленными людьми, местный глава Фаланги, духовный последователь Клаудио Асина, личный друг генерала Сагардия (несправедливо выдворенного из наших краев), знакомый генерала Юсте (слабого преемника энергичного генерала Сагардия), закоренелого врага полковника Салседо, в будущем вполне вероятный глава регионального отделения движения (если удастся подобающим образом дернуть за нужные ниточки), владелец двух магазинов в Барселоне и одного умопомрачительного Букетика, поджидавшего его раз в некое количество дней в той же Барселоне, где у него все еще оставались нерешенные вопросы, с кучей личного бабла в карманах, располагал всего двумя гребаными форменными синими рубашками. Пардон: двумя доблестными форменными рубашками. Потому что больше рубашек нет; потому что, похоже, мы все еще пребываем в условиях строжайшей военной экономии, и рубахи цвета хаки важнее, чем синие, и хотя я затребовал целых шесть или семь, не видать мне их как своих ушей. И вдобавок ко всему влачу жалкое существование в доме ни на что не годных людишек.

Он спустился в бар тяжелой поступью старого вояки, громко стуча каблуками, и Модест, изображая крайнюю занятость, принялся мыть первое, что подвернулось под руку. Валенти Тарга покидал дом Мареса в гражданской одежде. Не попрощавшись с хозяином, он нахлобучил на голову шляпу и засунул руки в карманы светлого плаща; в голове у него роились мрачные мысли, ибо день не предвещал ничего хорошего. Своим людям, Гомесу Пье и Баланзо, он сказал, что сопровождать его не надо, он отправляется в безопасное место, так что не беспокойтесь; однако дело было вовсе не в безопасности, а в том, что ему не нужны были свидетели возможного унижения: беседа с полковником Рамальо Песоном наверняка будет очень суровой, мне это доподлинно известно, потому что никто не смеет читать мне лекции о любви к Испании после всего того, что я сделал для Отечества, и так далее и тому подобное. Потому что я все делаю из любви к Отечеству, из беззаветной преданности каудильо, дабы расправиться с предателями, что бродят по нашим горам, и выявить мерзкие логова вражеских солдат, наводнивших Пиренеи.