Ныне покойный критик Кеннет Тайнан, по всей вероятности, был прав, сказав, что при общении с Джонни Карсоном «создается впечатление, что вы обращаетесь к тщательно разработанной, сложнейшей системе безопасности»[454]. Чем-то похожая на ловкие фокусы, с которых он когда-то начинал свою карьеру в шоу-бизнесе, публичная персона Карсона отвлекала внимание «зрителя» от его реальных действий и поступков, от его внутреннего мира. Эд Макмэхон, партнер и помощник Карсона по The Tonight Show, однажды заметил, что его босс «абсолютно комфортно себя чувствовал перед двадцатимиллионной аудиторией и находился совершенно не в своей тарелке в компании из пары десятков человек»[455]. В течение многих лет шесть вечеров в неделю Карсон раскрывался перед этими двадцатью миллионами через средства массовой информации, и меру этого раскрытия он выбирал сам[456]. В своих монологах и в ходе шоу он всегда строго контролировал ситуацию и позволял зрителям видеть только то, что хотел, чтобы они видели.

Карсон никогда не писал мемуары, что, впрочем, неудивительно. Чтобы заглянуть за «завесу секретности вокруг личности Джонни Карсона», режиссер-документалист Питер Джонс получил после смерти великого шоумена доступ к его личным и профессиональным архивам, в том числе к интервью, которые тот давал «не для записи» самым близким людям. «Меня чрезвычайно удивило, как мало информации о его внутренней жизни, — признался Джонс на Национальном общественном радио. — Я думаю, дело в том, что был Джонни Карсон, которого почти каждый вечер видела вся Америка, и был Джон Уильям Карсон, которого он держал глубоко в себе. И Джонни Карсон существовал только перед кинокамерами, и больше нигде»[457].

* * *

Марта прозвала свою мать мамарацци, потому что, сколько она себя помнила, та повсюду преследовала ее с камерой. Марта в ванной. Марта сидит на стуле. Марта идет к машине. Марта в трусиках. Даже когда Марта просила ее не фотографировать, женщина, казалось, не хотела или не могла остановиться, но часто ее фотографии были какими угодно, но только не честными. «Встань лучше перед каким-нибудь животным с мягким красивым мехом, — с отвращением говорила мама, когда во время поездки в зоопарк Бронкса дочка с удовольствием позировала ей перед слоном. — Никто не захочет смотреть на этого монстра с грубой морщинистой кожей».

Мама Марты воспитывала трех детей от трех разных мужей. Марта была дочерью самого богатого из них и самой младшей из домочадцев. Ее фотографии, судя по всему, были весьма ценными, так как, посылаемые постоянным потоком ее обеспеченному отцу в Верхний Вест-Сайд, позволяли поддерживать очень неплохой денежный поток в обратном направлении. Отца Марты нельзя было назвать родителем, принимавшим активное участие в воспитании дочки, но он посылал весьма крупные суммы, и этого было достаточно, чтобы обеспечить Марте (и, следовательно, ее матери) чрезвычайно комфортную жизнь. Но маме их жизнь никогда не казалась такой, какой, по ее мнению, она действительно заслуживала. «Он передо мной в долгу, — сказала однажды женщина, с гордостью примеряя перед зеркалом новенькую длинную норковую шубу. — А чтобы получать деньги, ты должен их иметь».

Когда Марта была маленькой, ей ужасно нравилось наблюдать за тем, как мама собирается на свидания: жемчуга, каблуки, ароматы духов. Все это казалось таким особенным и захватывающим; будучи частью этого, девочка и себя чувствовала такой же особенной, такой же красивой и потрясающей. Однажды мама развлекала беседой очередного мужчину в гостиной их огромной квартиры, а Марта сидела у ее ног уже в ночной рубашке. Девочка смотрела, как женщина, смеясь и болтая, вертит ногой в туфле на высоком каблуке. Это казалось таким гламурным жестом. А когда Марту наконец отправили спать, она залезла в кровать и устроилась под одеялом, обложив себя мягкими игрушками. Девочка представляла, как, когда она уснет, мама и ее ухажер зайдут к ней в спальню и увидят, какая она милая и симпатичная.

Маленькая Марта и правда была на редкость милой малышкой а-ля Ширли Темпл, с красивыми темными волосами и щечками, за которые ее всем хотелось легонько ущипнуть, но ко времени полового созревания она, как многие дети, превратилась в зубастого «гадкого утенка» со скверной стрижкой. Ее вихры были такими же нелепыми и непослушными, как и длинные руки и ноги. «Мне кажется, что, когда я перестала быть милым маленьким ребенком, то есть привлекательным красивым аксессуаром, мама стала относиться ко мне враждебно, — говорит Марта. — Я читала это на ее лице каждый раз, когда она на меня смотрела. Как будто она ненавидела меня за то, что я уже не была тем, кем она хотела меня видеть. А когда мой отец опять женился, она сказала, что он сделал это потому, что я уже не так мила, как в детстве».

Мать Марты очень строго контролировала дочь, очевидно, в надежде изменить ее внешность к лучшему суровыми словами и безжалостными сравнениями. Когда Марта надевала одежду, в которой чувствовала себя комфортно, мама тут же говорила что-нибудь, что заставляло ее чувствовать себя неуверенно: «Без нормальных сережек на тебя никто и не посмотрит!» — с досадой вскрикивала она. А когда девочка забывала причесать вьющиеся от природы волосы, мать подходила к делу еще серьезнее, стараясь подобрать как можно более яркие метафоры: «Ты выглядишь как клок волос, вытащенный из душа!»

Психоаналитик Дональд Винникотт однажды сказал, что «лицо матери — предвозвестник отражения в зеркале»[458]. Он имел в виду, что задолго до того, как дети, пытаясь понять, кто они и как выглядят, начинают пристально вглядываться в зеркало, они привыкают видеть свое отражение в выражениях лиц их родителей. Многие дети смотрят на лица своих матерей — или отцов — и видят там любовь, восторг или принятие. Но Марта видела на мамином лице только неудовольствие, разочарование и даже отвращение.

В подростковом возрасте, рассматривая себя в зеркале, девочка чувствовала себя так, будто смотрит на себя через объектив фотокамеры своей матери. Загнанная в ловушку чужой перспективы, она постоянно сканировала себя на предмет уязвимых мест и несовершенств. Каждая вещь в ее шкафу, казалось, была помечена бирками, которые могла видеть только она сама, и на них были начертаны благоприятные либо неблагоприятные замечания матери: «Тебе нужно носить такие яркие цвета, как этот» или «В этом ты выглядишь как лесбиянка». То же самое относилось к каждой части тела Марты и ко всем симпатиям и антипатиям, которые у нее возникали: суждения матери касались абсолютно всего. Иметь собственные идеи казалось опасным. И действительно, когда Марта рассказывала о своем детстве, ее истории были больше о матери, чем о ней самой.