День тянулся медленно, мы по-прежнему не покидали окопы, а на востоке гремела канонада. Я предложил выдвинуть вперед артиллерию и сразу же ударить шрапнелью, но Маркович сообщил, что шрапнельных снарядов на батарее всего восемь штук, посему их будут держать до последней крайности. Прапорщик Геренис то и дело приставал ко мне с разнообразнейшими вопросами по теории отражения кавалерийских атак, и мне пришлось переадресовать его к поручику Усвятскому. Тот заявил, что без химических снарядов тут не разобраться, и посоветовал прапорщику лечь спать. Геренис немедленно внял этому совету, а я, подивившись его нервной системе, тут же, незаметно для себя, уснул сам.

Проснулся я от резкого толчка. Кто-то кричал, громко и совершенно невнятно. Я вскочил и увидел картину, показавшуюся мне поначалу чем-то нереальным. Пустая степь вновь преобразилась. Откуда-то слева, с востока, шла черная тень, словно предвестница приближающейся ночи. Пыли на этот раз было отчего-то меньше, чем утром, а посему имелась возможность разглядеть подробности.

Теперь красные не перли ордой, как в прошлый раз. Очевидно, Жлоба решил действовать наверняка и построил конницу несколькими большими квадратами. Стало ясно, что часть сил будет штурмовать нас в лоб, а часть – не меньше половины – собирается в обход. Сил у Жлобы было предостаточно, чтоб обложить нас со всех сторон и одновременно атаковать. У меня мелькнула мысль, что на его месте я попросту подпалил бы Токмак, благо стояла сушь, и прошел бы мимо. Эту мысль я немедленно погасил, но в ответ откуда-то со стороны молчаливо стоящих квадратов блеснул огонь, и через мгновенье до нас донесся грохот. Красная артиллерия начала обстрел.

К счастью для нас, Жлоба спешил, и артиллерия успела послать не более двух десятков снарядов, которые, просвистев над нами, разорвались прямо посреди кучи мазанок, называемой Токмаком. Я успел еще подумать, что господа обыватели получат от возлюбленной ими большевизии очередной подарок, но тут земля загудела, и часть конницы двинулась прямо на нас.

Мы не стреляли – огнеприпасы приходилось беречь, а Жлоба неторопливо разворачивал свои эскадроны для атаки. Выбирать нам особо не приходилось. Штабс-капитан Докутович прикзал подпустить конницу поближе и бить в упор. Конная атака – страшная вещь, но тем, кто сидит в окопах, можно особо не бояться. С зарывшейся в землю пехотой справиться невозможно, главное – усидеть в траншее и не побежать.

Конная лава была уже в километре от нас, когда впереди вновь показалось несколько всадников, один из которых нес знамя. Я схватил бинокль и всмотрелся. Всадник на сером коне выхватил саблю, все остальные, как по команде, взметнули вверх клинки, и до нас докатилось глухое «Ура-а-а!» Я решил, что тот, с саблей, и есть Дмитрий Жлоба. Окликнув пулеметчика, я велел бить прямо по знамени. Тут всадники, гарцевавшие перед строем, поторопили коней и помчались прямо на нас. Конница вновь, взревев, рванула следом.

Красная артиллерия продолжала бить, но стреляла вслепую, посылая снаряды по центру города. Лава приближалась, и я уже был готов скомандовать «огонь», как вдруг впереди красного строя вынырнули несколько пулеметных тачанок и начали быстро разворачиваться. Я понял, что будет дальше, но моя команда опоздала на несколько секунд. Огонь наших пулеметов буквально смел одну из тачанок, но остальные развернулись и ударили в упор.

Пулеметчика, стоявшего рядом со мной, скосило сразу, второй номер куда-то исчез, и я вцепился в рукоятку, боясь только одного – что заклинит лента. Тут кто-то из юнкеров, сообразив, стал за второго номера, и больше я не видел ничего, кроме мелькающих в узком проеме прицела всадников. Я бил прямо по знамени, надеясь попасть в Жлобу. Дважды бесовский штандарт падал, его снова подхватывали, и конница с каждой секундой становилась все ближе. Уже хорошо чувствовался густой конский дух, ржание мешалось с криками «Ура-а-а!» и мощной руганью. Наши пулеметы, однако, работали не зря: первые ряды падали, топтались на месте, не в состоянии перемахнуть узкую щель траншеи. И тут прямо перед собой я вновь увидел всадника, первым выхватившего саблю. Несмотря на жару, он был в белой меховой шапке и еще в чем-то, напомнившем мне черкеску Барона (может, это и была черкеска). Его широкое лицо, безбородое и безусое, было налито густой кровью, всадник что-то кричал, но крик тонул в чудовищном грохоте. Я повернул ствол пулемета и ударил длинной очередью. Жлоба – если, конечно, это он – исчез, и тут я услышал знакомый свист, который ни один фронтовик ни с чем не перепутает. Так свистит только шрапнель. Наша батарея ударила залпом.

Артиллеристы, похоже, боялись задеть нас, и веер стальной дроби ударил не по авангарду, а прямо в середину конной массы. На секунду огромное скопище всадников колыхнулось, а затем неудержимой лавиной бросилось в разные стороны. Большая часть покатилась обратно в степь, но несколько десятков в один миг перемахнули траншею и оказались в нашем тылу. Некоторые тут же упали под выстрелами, другие бросились в гущу токмакских улочек, но остальные, вероятно очумев окончательно, полетели прямо к окопам, пытаясь достать нас шашками. Я бросил бесполезный пулемет и выхватил наган. Один всадник свалился с первого выстрела, но другой оказался совсем рядом и, пригнувшись, опустил саблю прямо на голову моего второго номера. Рубил он лихо – юнкер не успел даже охнуть, а сабля уже взметнулась над моей головой. Я выстрелил снова, но всадник был какой-то заговоренный, и сабля наверняка нашла бы мою буйную голову. Отбить удар было нечем, спрятаться в узком окопе негде, да и некогда. Что случилось дальше, я так и не понял, но в следующее мгновение всадник уже падал прямо на меня, шашка, сверкнув на солнце, влетела в окоп. Я только успел чуть привстать, как тело мешком свалилось в траншею, сбив-таки меня с ног. Я тут же отполз в сторону и вскочил. Краснопузый не шевелился. Вокруг стреляли – наши добивали нескольких заблудившихся всадников.

На горизонте по-прежнему было темно – Жлоба уводил остатки корпуса куда-то на юго-восток, навстречу наступающей ночи.

Отбились!

Наступила пора подводить итоги. Я уцелел, рота также отделалась пустяками – мы потеряли троих, и еще пятеро были ранены. Где-то в Токмаке продолжалась стрельба – резервная рота ловила прорвавшихся кавалеристов, но было ясно, что мы завоевали передышку. Чуть позже полковник Маркович рассказал, что две его роты не пустили эскадроны красных, пытавшиеся обойти город. Похоже, Жлоба вновь надеялся, главным образом, на лобовой удар. Что ж, каждый воюет, как умеет.

Спускалась ночь. Мы наскоро перевязывали раненых, чтобы сейчас же эвакуировать их в бывший совдеп, где размещался наш временный лазарет. Пятеро краснопузых, упавшие возле наших окопов, оказались живыми, и мы, следуя давнему правилу, перевязали и их. Полковник Маркович только хмыкнул, но комментировать не стал. Я знал, что корниловцы не берут в плен даже раненых. Бог им судья!

Юнкер, стоявший вместе со мной у пулемета, был зарублен насмерть, а краснопузый остался жив. Чья-то пуля – я так и не узнал, чья – контузила его, слегка скользнув по черепу. Он быстро очухался и, оглядевшись вокруг, узнал меня. Я понял, что он ждет немедленной смерти, но злость куда-то ушла, и я велел ему не дергаться и идти своим ходом в лазарет. Поручик Усвятский предложил в качестве возмездия содрать с краснопузого хотя бы сапоги, но, взглянув на ножищи красного героя, сообразил, что в такой сапог нужно влезать не одной, а двумя ногами. Зато шашка оказалась великолепной – златоустовской работы, и я предложил ее поручику вместо сапог. Усвятский достаточно невежливо предложил мне носить ее самому, и шашка досталась прапорщику Геренису. С подобным украшением на боку прапорщик смотрелся весьма грозно. Шашка, однако, оказалась для него длинновата, эфес волочился по земле, отчего Геренис в который уже раз напомнил мне капитана Сорви-Голову из романа господина Буссенара.