Яков Александровича редко ошибался. Этой же ночью конница Жлобы прорвала фронт.

Весь следующий день мы вновь готовили Токмак к обороне, на этот раз круговой, поскольку с конницей в чистом поле шутки плохи. Тем временем до нас доносились вести, что в Мелитополе паника, но бежать некуда, поскольку Жлоба уже отрезал город от побережья. Не надо быть Клаузевицем, чтоб сообразить дальнейшее. В случае падения Мелитополя наш фронт рухнет, все три корпуса будут отрезаны и разметены по летней таврийской степи. Вдобавок, в Мелитополе оставались еще наши раненые и, не при прапорщике Геренисе сказано, наша сестра милосердия. Настроение было – хуже некуда, но мы твердо знали – больше бежать не станем. Токмак, пусть это даже и не город, а какое-то стойбище – не такое уж плохое место для последнего боя. Зимой нам, уцелевшим, повезло. Судьба догнала нас летом.

В Токмаке остался наш отряд и еще одна маршевая рота, состоящая, из мобилизованных пейзан, которую временно подчинили нам. Пейзане смотрели угрюмо и чесали затылки. Двоих в первую же ночь перехватили караулы, и пришлось, не особо разбираясь, вывести беглецов в расход. Это на какое-то время подействовало, но ручаться за такое воинство все равно не стоило.

Итак, наша судьба должна была решиться в ближайшие дни.

Разбираясь с кучей барахла, оставшегося от совдепа, мы нашли единственно стоящую вещь – радио, точнее, детекторный радиоприемник. Правда, он был изрядно поломан, посему я поручил поручику Усвятскому его отремонтировать, дав для этого день сроку. Поручик вначале попытался объяснить мне разницу между химиком и физиком, и то, что совмещать эти две специальности мог только Дмитрий Иванович Менделеев, но, в конце концов, обозвал меня гуманитарием и принялся за дело. К нему подключились прапорщик Геренис и какой-то юноша в больших очках – нижний чин из мобилизованных. К вечеру приемник заговорил.

Мы сразу же поймали Париж. Эйфелева башня передавала обзор международных новостей. О себе мы не услышали ни слова, будто в Таврии ничего не происходило. Зато стало известно о том, что поляки оставили Киев, а на Березине Тухачевский прорвал фронт 1-й польской армии генерала Ржондковского. Затем диктор перешел к подробному рассказу о Вашингтонской мирной конференции, и мы принялись крутить верньер настройки дальше. Гатчина передавала воззвание господина Апфельбаума к пролетариату Европы с призывом к всеобщей забастовке. Попытка поймать что-нибудь поближе не увенчалась успехом: Харьков сыпал морзянкой, на длинных волнах трещали шифровки. Наконец, мы поймали обрывок какой-то передачи, где краснопузый начальник гневным тоном требовал от какой-то «семерки» выхода на связь. В общем, толку было мало. Мы вновь настроились на Париж, который теперь передавал танго.

Утром 19 июня нам сообщили, что авангард Жлобы сбил с позиций донские части к востоку от Мелитополя и подходит к самому городу. Единственная дорога на Токмак вот-вот могла оказаться перерезанной. В воздухе кружилось несколько «Ньюпоров» и «Сопвичей» с красными звездами на крыльях, и штабс-капитан Докутович приказал занять оборону. Мы разместились в окопах на южной околице, оборудовав пулеметные гнезда, а на флангах поставив броневики. Батарея стояла в резерве. Толку от нее было мало, поскольку артиллеристов, ежели к ним причислить и поручика Усвятского, у нас едва хватало на одно орудие. На юге уже что-то грохотало, и штабс-капитан Докутович отдал приказ на ночь не расходиться по хатам, а оставаться в траншеях и не спать.

Володя Манштейн рассказал мне об этом Дмитрии Жлобе некоторые подробности. Жлоба родом из пейзан, унтер-офицер на Германской, между прочим, авиатор, в свое время очень недурно летал на «Фарманах». Прославился в 18-м, командуя знаменитой Стальной дивизией красных, затем он был заместителем легендарного красного Мюрата – Бориса Думенко. А после того, как краснопузые сами же порешили своего Мюрата, Жлоба возглавил 1-й кавалерийский корпус, тот самый, что и был брошен красным командованием на Мелитополь, дабы одним ударом покончить с Русской Армией Барона.

Кстати, Манштейн высказал сомнение относительно бурки. Барон, действительно, любил джигитовать, но тогда стояла лютая жара, и Володя считает, что бурку я домыслил. Трудно сейчас сказать, но бурка мне запомнилась. Вероятно, Барон был согласен жариться под солнцем, но вида не терять.

11 июня.

Два дня не писал, зато успел прокатиться в Истанбул. Туда меня вытащили Туркул и Володя Манштейн, заявив, что мне нечего киснуть и следует слегка развеяться. В Истанбуле мы заглянули к господину Акургалу и получили разрешение на посещение Гиссарлыка. Разрешение (по-турецки «ираде») – устрашающего вида бумага с несколькими чуть ли не восковыми печатями. Оно нам может понадобиться – в районе Гиссарлыка сейчас возможны боевые действия.

Господа генералы изволили бросить беглый взгляд на коллекции музея Древностей. Упомянутая мною надпись была осмотрена особо. После всего этого Володя Манштейн с удовлетворением констатировал, что по латыни и в гимназии он всегда получал двойки, а Туркул заявил, что в своем высшем начальном он латынь вообще не учил. На мою скромную поправку, что надпись не по-латыни, а по-гречески, мне было велено не сметь рассуждать в присутствии их превосходительств, не то меня разжалуют из подполковников обратно в приват-доценты. Поглумившись вволю, Манштейн рассказал о том, что я и сам подозревал: часть сотрудников Русского Археологического института работала не на Клио, а на русскую военную разведку. Эта же служба обычно финансировала экспедиции, особенно в Турецкой Фракии и Западной Армении, то есть, в предполагаемом районе боевых действий. Что ж, вполне похоже на правду. Зато в Русском институте всегда были отличные чертежники.

Я не остался в долгу, предложив их превосходительствам заглянуть на улицу Де-Руни и нанести визит Якову Александровичу. Генералы переглянулись и дали согласие. Мы пробыли там недолго, выпили прекрасный турецкий кофе, изготовленный бывшим прапорщиком Нечволодовым, и поговорили на самые нейтральные темы. Узнав, что я пишу об операциях против корпуса Жлобы, Яков Александрович вкратце изложил свою точку зрения. Мне бы хотелось услышать кое-что из подробностей, но времени, увы, было мало. Надо сказать, что Туркул и Манштейн держались как ни в чем не бывало, подчеркнуто называя Якова Александровича по его прежнему званию. Вскоре мы откланялись, но в последний момент Яков Александрович успел шепнуть, чтоб я зашел в следующий раз. Я понял – командующий приглашает меня одного. Значит, я не ошибался, и у него есть ко мне какой-то разговор.

Ближе к вечеру генералы предложили посетить ресторан, мы зашли к Татьяне, и всей компанией посидели в каком-то незнакомом мне, но весьма приличном заведении у Старых Казарм. Татьяна держалась с полным достоинством и была похожа уже не на гимназистку седьмого класса, а скорее на офицерскую вдову. Володя и Антон Васильевич вели себя как истинные джентльмены, но на обратном пути позволили себе странные высказывания о седине в голову, бесе в ребро и о тихом болоте, где, как известно, кто-то водится. Я поинтересовался адресатом этих филиппик, на что мне было заявлено, чтобы я вообще молчал, а не то меня свяжут по рукам и ногам и отдадут генералу Ноги. Я, естественно, испугался, и все оставшееся время умолял этого не делать.