Однажды утром она вышивала золотыми нитками крошечные узелки на отвороте рубашки Макдаффа. Рядом с ней сидела Элейн. Ронвен стала искоса наблюдать за снова помолодевшей женщиной. Пальцы Элейн были перепачканы чернилами, как у девочки, которая учится писать, – она занималась тем, что переписывала с отдельных листов в огромную книгу родословную каждого появившегося на свет в Фолкленде жеребенка со времен своего собственного появления в Файфе. Но вот уже несколько минут она сидела без движения. Чернила сохли на пере, глаза смотрели невидящим взором; выражение лица было отсутствующим. В смятении Ронвен легко прочла по лицу госпожи, что с ней творилось, – Элейн из Файфа завела любовника! Румянец на ее щеках, огонь во взоре, временами подернутом пеленой мечтательности, – все это могло обозначать только одно – у нее появился мужчина.

Ронвен не заметила, как рукоделие выпало у нее из рук, – ей было не до этого. Она напрягала все свои внутренние силы, чтобы понять, что происходит с ее воспитанницей. Мужчина! Но это просто невозможно! И она, ее старая няня, ничего не знала! Определенно, это не Дональд Map. Ронвен мучило любопытство.

Целыми днями она исподтишка, с большой осторожностью следила за Элейн. Самым вероятным местом для встреч Элейн с любовником, конечно, была конюшня. В былые времена Ронвен часто подумывала, а не находит ли Элейн утешение в объятиях приятного молодого человека, который был ее главным конюхом в Сакли. Он отдал за нее свою жизнь, тот молодой человек. Многие, наверное, отдали бы свою жизнь за нее.

Старшим конюшенным в Фолкленде был Томас из Купара, которому уже перевалило за шестьдесят, с огромной блестящей и вызывающей лысиной, которую он носил уже лет сорок. Он был блестящий, опытный лошадник, преданный своему делу, и, понятно, Элейн беспредельно уважала его, а он уважал ее, но подозревать их в том, что они любовники? Нет, этого не могло быть. Ронвен абсолютно это исключала. Крадучись, она всюду следовала за Элейн, куда бы та ни направляла свои стопы, расхаживая по замку, но отмечала про себя, что со всеми мужчинами, с которыми Элейн приходилось говорить, она вела себя одинаково. Да, ее девочка умела поставить себя с мужчинами и обворожить их, это в ней было с самого детства. Кто бы он ни был – управляющий замка или самый последний слуга, – она разговаривала с ним милостиво и с достоинством и только особым блеском в ее глазах давала невольно понять, что их госпожа графиня, как настоящая женщина, ценит мужскую привлекательность, но переступать границы дозволенного не разрешит.

Элейн продолжала ходить с выражением веселого недоумения на лице, упорно отказываясь попадаться на крючок Ронвен, которая постоянно пыталась вовлечь ее в разговор по душам. Она продолжала любить свою бывшую няню, Ронвен была убеждена в этом, но уже не была с ней так откровенна, как раньше. В Элейн появилась скрытность, которая обижала и огорчала старую женщину, но та догадывалась, почему это произошло. Слишком часто ей приходилось находиться вдали от Элейн; она бросала Элейн, когда та больше всего в ней нуждалась. Тогда-то ее воспитанница и научилась полагаться на собственные суждения. Ронвен не могла уразуметь того, что Элейн на протяжении многих лет, проведенных вместе, всегда сопротивлялась вмешательству ее в свои дела, ее стремлению подчинить волю воспитанницы своей воле. Не замечала она и того, что Элейн тоже потихоньку наблюдает за ней, как будто пытается разрешить задачу, давно подрывавшую ее представление о старой няне.

Крепко сжав челюсти, Ронвен продолжала упрямо добиваться своей цели. У Элейн кто-то все-таки был. Она замечала в ней признаки новой любви. Но это было всегда после того, когда та оставалась одна или устраивала так, чтобы за ней никто не следил. Ронвен не видела вокруг Элейн ни одного мужчины, кого бы та удостаивала особым вниманием или кого лишний раз одарила бы улыбкой.

Так. Значит, это случается по ночам. Скорее всего, он каким-то образом пробирается под носом у всех в комнату к Элейн. Привычка Элейн спать одной в отсутствие мужа была на руку любовникам, тем более что служанки по укоренившемуся обычаю удалялись на ночь из ее покоев. Никто не мог ни помешать ей, ни подкараулить ее; никакой стражи в замке не было, кроме стражника у главного входа в Большую башню.

Следовательно, этот человек должен был после ужина в большом зале еще с вечера спрятаться в башне, не дожидаясь, когда закроют и запрут на засовы ворота. Вездесущие глаза Ронвен рыскали по всем уголкам замка. Она следила и ждала.

Новая молоденькая служанка Элейн, Мэг, испытывала перед старой няней своей хозяйки благоговейный страх. Еще бы: орлиный нос, сверкающие глаза, повелительный голос с не свойственными ее родному языку интонациями – все это внушало ей страх перед этой женщиной. К тому, же среди простых слуг она слыла ведьмой. И хотя старуха всегда была добра и ласкова с ней и Мэг знала, что дети хозяйки ее обожали, девушка не могла не побаиваться ее. Поэтому, когда Ронвен потребовала, чтобы та разрешила ей остаться в комнате Элейн, спрятавшись за тяжелыми занавесями в оконной нише, она согласилась без слов.

– Мы с твоей госпожой должны поговорить кое о чем наедине, – по секрету сказала ей Ронвен. – Но я не хочу, чтобы другие болтали об этом, пытаясь отгадать, о чем мы будем говорить. Так что никому ни звука, что я здесь, понятно?

Если Элейн обнаружит ее здесь, она скажет, что получила после долгих лет молчания весточку от леди Линкольн и пришла, чтобы передать ее, но, испугавшись того, что ее могут застать в комнате у Элейн в ее отсутствие, от растерянности взяла и спряталась. Оправдание было слабое и неправдоподобное, но сойдет и такое, думала Ронвен.

Она взяла с собой теплую шаль и подушку, чтобы не сидеть на холодном каменном подоконнике, и, когда Мэг задвигала за ней тяжелые занавеси, улыбнулась ей, чтобы та не беспокоилась. В нише окна было страшно холодно, несмотря на то что оно было застеклено; ветер, пропитанный запахом дыма из труб, остывших лесов и болот и далекого моря, проникал сквозь расшатанные свинцовые переплеты.

Было уже поздно, когда Элейн поднялась к себе в комнату. Она долго сидела в большом зале, слушая, как играет на арфе ее придворный музыкант, славный мастер Илайес. Молодой человек был слепым от рождения, но музыка, которую умели извлекать из струн его пальцы, была подобна ангельскому пению. Он был лучшим арфистом из всех, кого ей приходилось слушать, – таково было убеждение Элейн, хотя она, как истинная патриотка Уэльса, славившегося своими арфистами, ни за что не высказала бы открыто это мнение своему мужу. Малкольм в это время был в Данфермлайне или в Роксбурге, а возможно, и в Эдинбурге, – она не знала, ей было все равно. Наверняка он находился при короле. Главное, что его не было в Фолкленде, и она была довольна.

Откинувшись в кресле и закрыв глаза, Элейн сидела с бокалом в руке и наслаждалась музыкой. Давно прошел час отходить на покой. Время текло, и, наконец, она обнаружила, что Илайес играет для нее одной. Большинство мужчин и дам ее двора давным-давно разошлись по своим комнатам спать, а остальные улеглись, завернувшись в плащи, прямо в зале, из которого уже были вынесены столы и скамейки. Элейн поднялась и подошла к молодому человеку, нежно поглаживающему рукой струны, словно ему не хотелось, чтобы они замолкли на всю ночь. Она часто просила музыкантов поиграть для нее и ее дам у нее в комнате перед сном. Там было так спокойно. Можно было посидеть в кресле у огня с закрытыми глазами и послушать тихую мелодию, пока служанки готовили комнату и постель на ночь.