Он улыбнулся, покачал головой.

– Ваша беда, госпожа Фаррохзад, в том, что вы полагаете, будто бы все женщины разделяют ваше недовольство. Разумеется, это типичная ошибка наших новоявленных псевдофеминисток. Да что вы вообще знаете о жизни иранских женщин?

Я думала промолчать, но он бросил мне вызов, и я не могла не ответить:

– Не так чтобы много. Но я знаю одно: возвращение в прошлое не будет вам стоить ничего, мне же, как и любой другой женщине в нашей стране, оно дорого обойдется.

Он поднялся, подошел ко мне – так близко, что я почувствовала кислый запах перегара.

– Мадам, – прогремел он, – что вы делаете в этом роскошном доме с роскошным садом, в таком роскошном платье, и в качестве… кого? Любовницы? Почти жены? И такая женщина еще осмеливается читать нам лекции о важности обычаев и традиций?

Дальнейшее случилось очень быстро.

Помню его потные горячие пальцы. Как он одной рукой схватил меня за плечо, другой вцепился сзади в ворот моего платья и принялся дергать его, пока не раздался треск.

Базарган оторвал бирку и показал собравшимся.

– Без этого роскошного ярлыка, – объявил он, – наша скандально известная поэтесса – простая и скромная иранская женщина!

Я не сразу почувствовала, что, когда он оторвал бирку, мое платье лопнуло на спине. Я попыталась застегнуть молнию, но она треснула и не поддавалась. Присутствующие замолчали и отвернулись. Я почувствовала, что меня тянут назад, но ринулась вперед, стараясь выхватить у Базаргана бирку, которой тот размахивал.

– Дурак! – визжала я. – Скотина!

Тот лишь рассмеялся, поднял бирку еще выше и помахал ей над моей головой, точно в каком-то народном танце.

Дарьюш утащил меня, кричащую, на веранду, накинул мне на плечи свой пиджак, увел в дом, что-то втолковывал мне спокойно и разумно. Но все, что он говорил (Базарган пьян, он вообще славится скандальными выходками, он уже ушел, мне лучше вернуться к гостям), лишь подогревало мою ярость. Мне хотелось воды, воздуха, чего угодно. Хотелось убраться оттуда.

Я схватила сумочку и бросилась к двери, чтобы Дарьюш не видел моих слез. Пиджак его был мне велик, и я придерживала его у горла, проходя мимо перешептывающихся женщин. Подъездная аллея серебрилась в лунном свете, и, лишь ступив на гравий, я осознала, что забыла надеть туфли. Они остались на веранде. Я хотела вернуться за ними, но передумала. Морщась, я направилась к машине, села за руль и уже на полпути к воротам, поглядев в зеркало заднего вида, заметила Дарьюша: он махал мне, что-то кричал, но я не слышала что.

Было уже за полночь, дорога из Дарруса в Тегеран была темна и пустынна. Слезы щипали глаза, туманили взгляд. Я опустила стекло, вдохнула ночной воздух, ветер холодил мою влажную кожу (я лишь сейчас почувствовала, что вспотела). Я очертя голову мчалась в столицу, и ком в груди постепенно таял.

На самом подъезде к городу я свернула на улицу Пехлеви и врезалась в стену света. Я ударила по тормозам, резко свернула на обочину, так что сумочка слетела с сиденья на пол. Я моргнула раз, другой, выключила фары, вновь опустила стекло. Приставив ладонь козырьком ко лбу, чтобы свет не слепил глаза, я выглянула в окно, силясь понять, что происходит.

Дорогу перегородил танк. Сквозь сияние ко мне направился силуэт. Я посмотрела в зеркало заднего вида. Тушь расплылась, помада размазалась. Я вытерла глаза и губы тыльной стороной ладони. Подошедший солдат направил на меня фонарик, луч скользнул по моему лицу, по мужскому пиджаку.

Я заглушила мотор, уронила руки на колени.

– Куда направляетесь? – мирно спросил солдат.

– Домой. – Я назвала ему адрес. Вдали протяжно завыла сирена. – Что происходит?

Солдат оглянулся на город, повернулся ко мне.

– Одного министра убили, – сказал он. – Введено военное положение.

25

Случилось следующее: днем, по пути в парламент, один из министров угодил в засаду. В него дважды стреляли. Первая пуля попала министру в лоб, вторая пронзила сердце.

Это был заговор коммунистов. Англичан. Американцев. Исламистов. Высказывали все сколько-нибудь вероятные и вовсе невероятные догадки, из-за чего большинство поняло, что никому ничего не известно, и уверилось в собственной беспомощности, а заодно и в том, что дальше будет хуже. Так и оказалось. Ночью вспыхнули беспорядки, на этот раз возле британского посольства, и еще несколько дней выли сирены, проходили облавы, обыски, аресты. На улицах не было ни души: лишь военные и полицейские патрули.

Мне же эта тревожная ситуация даровала желанное одиночество. Впервые в жизни мне не хотелось видеть Дарьюша. Из-за военного положения в город никого не впускали, никого не выпускали, телефон не работал, и я не могла ему позвонить, что меня совершенно устраивало.

Мне еще повезло, что я успела вернуться: часом позже перекрыли все въезды. Я и так добиралась домой больше часа: почти на каждом перекрестке стояли блокпосты. Переступив порог квартиры, я скинула пиджак Дарьюша, стянула платье, вынула шпильки из волос. Я ужасно устала, но, как ни странно, была совершенно спокойна. Я так спешила на вечеринку, что оставила в доме сущий кавардак. Теперь же я ходила из комнаты в комнату, подбирала валявшуюся на полу одежду, разбирала завалы на столах, перемыла скопившуюся в раковине посуду. Когда я закончила, пиджак Дарьюша и мое некогда прекрасное, ныне же загубленное платье отправились в мусорное ведро, однако всякий раз при мысли о вечеринке и обо всем, что случилось в тот вечер, меня вновь охватывало унижение. Не знаю, что чувствовал Дарьюш, но то ли он постыдился, то ли побоялся вступиться за меня, не говоря о том, чтобы признать наши отношения. Теперь мне казалось, что все между нами строилось на обмане, причем я сама себя обманула. Подумать только, после того что было с Насером, я вновь дала себя одурачить! Я поверила, будто бы за нашей связью скрывается нечто большее. Я ненавидела Бижана Базаргана, ненавидела Дарьюша, но больше всего – себя.

Следующие несколько дней я слонялась по квартире, слушала радио. «Лейла», – думала я всякий раз, как упоминали о заговоре «Туде». Она, должно быть, боится за жизнь брата. Снова и снова я снимала трубку, пытаясь ей дозвониться, но телефон был отключен. С каждым часом мое беспокойство росло. Наконец на третий день ближе к полуночи раздался звонок – пронзительный, тревожный. Я включила свет, подняла трубку.

– Лейла?

Но это был Дарьюш.

– У тебя все хорошо? – спросил он, едва я ответила на звонок.

Я села в кровати, потерла глаза.

– Все в порядке.

– Почему ты уехала?

Я глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.

– Сам знаешь почему.

– Из-за Базаргана? Я же тебе говорил, он скандалист. Еще не хватало расстраиваться из-за него.

– Дело не только в нем. А вообще во всех. Куда бы я ни пошла. Ты знаешь, что у нас за спиной меня называют твоей…