Я дала курьеру чаевые и внесла коробку с платьем в спальню. На полу валялись пакеты и коробки. Кровать устилали прочие покупки из недавнего моего похода по магазинам: чулки со швом, атласные туфельки на пятисантиметровых каблучках, кашемировый палантин. Я развязала красную ленту на коробке, сняла крышку, разделась до комбинации. Потом приняла душ, накрасилась перед зеркалом в коридоре. «Кошачьи» глаза и алые губы. Игра бриллиантов на моей шее оттеняла блеск моих глаз. Я выключила свет в ванной, ушла в спальню. Достала блестящий струящийся шелк из складок надушенной тонкой бумаги. Расправила платье на талии, застегнула молнию на спине, разгладила юбку. Шелковая подкладка холодила кожу. И лишь обернувшись к зеркалу, я поймала себя на том, что проделала все это, затаив дыхание.

– Ты ослепительна, – прошептал Дарьюш, когда я вечером приехала в Даррус.

Когда я вошла, он положил руку мне на талию, и мы ненадолго задержались в прихожей. Он был в темно-синих брюках, таком же спортивном пиджаке с широкими лацканами и белой рубашке, расстегнутой на груди. Он отпустил волосы и был такой загорелый, словно месяц провел на море. Дарьюш наклонился ко мне, я думала, он меня поцелует, но вдруг послышались шаги, и он тут же отступил от меня и убрал руку с моей талии.

Стеклянный дом блестел от света сотен свечей. Дарьюш хотел, чтобы этот прием затмил лучшие столичные вечеринки: заказал ящики английского виски, французского шампанского и отборной, самой дорогой черной икры. Воздух был напоен благоуханием гардений и роз. В большой гостиной квартет, который приехал в Иран на гастроли из Америки и за баснословное вознаграждение согласился выступить у Дарьюша, играл латиноамериканский джаз.

Когда я вошла, разговоры стихли, чтобы потом возобновиться громче. Многих присутствовавших я не знала, меня же в лицо знали почти все и перешептывались либо кивали на меня. Я ловила обрывки разговоров – о курсе валют, о чьей-то статье в подпольной коммунистической газете, о новом артхаусном кинотеатре, о каком-то придворном скандале. Женщины и мужчины были в одном помещении, по последней моде, но даже в таком изысканном обществе были свои ограничения и сохранялись многие пережитки прошлого. Я оглядела гостей и заметила, что женщины, как обычно, разделились на группки: жены и любовницы. Жены жали мне руку и, умиляясь своему великодушию и доброте (так мне казалось), поздравляли с выходом нового сборника.

С любовницами я чувствовала себя куда свободнее. Большинство из них вряд ли знали, кто я такая, и в каком-то смысле от этого мне становилось легче, но я по опыту знала, что, скорее всего, больше никогда их не увижу. Такова уж, как я поняла, странная и печальная экономика любви в нашем кругу. Но к какому из них я все же принадлежала?

Если бы только Лейла была здесь, грустно подумала я. Она в последнюю минуту позвонила сказать, что не сможет приехать, и это был уже второй раз, когда она отменила встречу. «Нет настроения, – пояснила она. – Извини, Форуг, но я не приеду».

Я вышла из гостиной в коридор, миновала высокие двойные двери библиотеки. На тумбочке лежала почти нетронутая стопка моих книг. Дарьюш говорил, что устраивает вечеринку в честь публикации моего сборника, но гостей интересовал лишь скандал, то, что я любовница Дарьюша, и они явились поглазеть на нас вдвоем. Мои стихи мало кого волновали – если вообще кому-то было до них дело.

Вероятно, Дарьюш это предвидел, поскольку в тот вечер сторонился меня и не брал меня за руку. Я не обижалась, я все понимала. Но я не ожидала, что он встретит меня и сразу исчезнет. Через час голова у меня плыла от вина и джаза, я достигла состояния беспокойной скуки, а Дарьюша, как назло, нигде не было. «Да где же он?» – думала я.

Когда я вернулась в гостиную, кто-то из танцующих толкнул меня локтем в спину, и я пошатнулась. Квартет играл мелодию Тито Пуэнте[45], громкую, веселую, беззаботную. Я видела лишь извивающиеся тела в пелене табачного дыма. Я пробралась сквозь толпу танцующих парочек на другой конец комнаты и наконец заметила Дарьюша: он разговаривал с какими-то мужчинами. Я подняла руку, махнула ему, он посмотрел на меня, чуть кивнул и продолжил разговор.

Я ничего от него не ждала, но такое пренебрежение меня уязвило и разозлило. Я думала было подойти к нему, но вместо этого протолкалась к дверям и вышла из гостиной на веранду.

Прохладный воздух остудил мою голову. Ноги болели из-за новых атласных туфель, я скинула их, стараясь не зацепить чулки о плиты пола.

– Вся эта страна больна, – сказал кто-то.

Я пошла на голос и увидела группу примерно из дюжины человек. Бижан Базарган, модный интеллектуал, сидя на большом кованом садовом стуле, распинался перед поклонниками.

Я опустилась на скамью неподалеку.

– Да, больна, – повторил Базарган, тучный, с окладистой бородой. – Мы смотрим американские сериалы, носим джинсы, пьем кока-колу и считаем себя прогрессивными. Но это никакой не прогресс. Але-Ахмад[46] учит, что это болезнь, которой мы заразились за десятилетия империализма, и называется эта болезнь «вестоксикация»[47].

Вестоксикация. Я уже слышала это слово. Новый клич, сплотивший тегеранскую интеллигенцию, объяснял любые пороки модернизации, культа потребления и того Ирана, который стремился развиваться по западному образцу. Выход виделся в возврате к традиции.

– И нигде это постыдное обезьянье подражание иностранным манерам и вульгарному потреблению так не заметно, как среди современных иранских женщин.

Я рассеянно слушала филиппику Базаргана, но последняя фраза привлекла мое внимание.

– Что вы имеете в виду? – крикнула я и встала.

Он не сразу понял, кто я такая, но, догадавшись, расплылся в довольной улыбке.

– Поэтесса Форуг Фаррохзад! – Он обвел меня рукой. – Из всех присутствующих сегодня женщин кому, как не вам, понимать, что я имею в виду. – Он обернулся к слушателям (я только сейчас заметила, что среди них одни мужчины). – Теперешние иранки полагают, что новомодные укладки и короткие юбки делают их свободными. Притом что по сути они превращаются в проституток для иностранцев и империалистов.

Он рассчитывал меня спровоцировать, и ему это удалось.

– То есть вы, господин Базарган, предпочли бы, чтобы мы укутались в чадру и заперлись по домам?

– Обычаи прошлого при всех их недостатках были хотя бы нашими собственными. Наши традиции – это наша индивидуальность, госпожа Фаррохзад, и, отказываясь от них, мы теряем себя.

– В каком смысле «нашими собственными»? Сдается мне, женщинам не давали права выбирать традиции, которые диктуют, как им жить.