коровка, полети на небо да скажи, где моя суженая-ряженая!» Потом по всем правилам детской игры Вихрь раскрывал ладонь, и жучок долго разгуливал по ней, нежно щекоча кожу своими крохотными лапками; Вихрю хотелось его погладить, но жучок был такой крохотный… Он застывал на кончике пальца, словно задумавшись над ответом, потом красный купол с черными точками раскалывался, выпрастывались прозрачно-черные крылышки, и божья коровка улетала в сторону Софии.

Вихрь делал вид, будто не замечает, что туда дует ветер. Просто ему так хотелось: его суженая-ряженая была в Софии. Точнее — в софийской тюрьме.

И вот наконец-то на поляне появилась косуля с маленьким олененком…

Стамен и Вихрь лежали за двумя буками — стволы их были снизу черные, шершавые, покрытые белесыми лишаями, а повыше — гладкие, почти белые. Из-за деревьев виднелась вся поляна, широкая и просторная. Солнце еще только встало, и все кругом выглядело свежим, сочным: светло-голубое небо, темные от ночной росы, блестевшие, будто полированные, листья буков, буйное разнотравье поляны, по которому гулял утренний ветерок, то раздувая, то гася искорки росы. Над поляной и над вершинами гор висела серебристо-сизая мгла, смягчавшая краски. Воздух был так прозрачен, что казалось: не будь деревьев, можно было бы охватить взором бесконечную даль.

Косуля с детенышем вышла из букового леса и сразу вписалась в солнечную картину, еще более оживив ее, придав законченный вид. Солнечные блики заиграли на шерсти животных — коричнево-красной на гладком туловище, белой на брюхе, черной между рожками и на кончике мордочки.

Партизаны наблюдали такое не однажды, но каждый раз в этой картине появлялось что-то новое, хотя они не могли забыть первого впечатления.

Косуля передвигалась по поляне слегка неуклюже, но щипала траву быстро, выискивая самую сочную. «Пить хочет, — подумал Стамен, — влажную траву ищет».

Порой она вздрагивала от шума крыльев вспархивавшей птицы или от неуловимого для людей запаха, и тогда ее красивое тело напрягалось, как струна. Передние ноги, прямые и тонкие, казалось, врастали в землю, а задние, чуть согнутые в коленях, были готовы в любую секунду оттолкнуться. В вытянутой шее, во вздернутой, слегка наклоненной набок головке чувствовалась тревожная напряженность. Животное все превращалось в слух. Стамен знал, что ноздри его нервно вздрагивают, хотя этого им не было видно. «И с человеком так, — подумал он. — Ты присмотрись к нему, когда он приготовился рвануться вперед, в бой, тогда и оценивай его, а не в минуты расслабленности».

Пощипав травы, косуля начала играть с олененком, который был еще так мал, что едва доходил ей до брюха. Малыш ластился к матери, а та лизала его лобик, будто целовала. Стамен лежал, затаив дыхание.

Косуля вдруг срывалась с места, перескакивала через сверкающий на солнце ручей, и олененок бежал за ней, смешно вскидывая задние ножки. А Стамену чудилось, что это не косуля, а его жена: она протягивает руки и зовет маленького Тончо, а тот еле держится на своих слабых ножках — вот-вот расплачется. Потом, расхрабрившись, бросается вперед и, проковыляв несколько шагов, попадает в объятия матери. Мать подбрасывает его в воздух, и, звонко смеясь, приговаривает: «Ах ты, мой козленочек!»… Тончо тоже заливается смехом — мал еще, ничего не смыслит, а тоже ведь вроде бы чувствует, что совершил свой первый подвиг…

Но пустой желудок давал о себе знать: от листьев переросшей крапивы, которую они жевали, Стамена мучила изжога. Он еще не забыл вкуса жареного оленьего мяса, и поэтому при виде косули спазм свел его пересохшее горло. Порой от голода темнело в глазах, и тогда Стамен с яростью отбрасывал винтовку в сторону…

А Вихрь в это время мечтал о своем: будет время — и он приведет ее сюда любоваться на эту красоту. После тюрьмы! Ведь такую картину не опишешь даже в стихах. И тогда на эту поляну тоже придет косуля с олененком. Может, не эта — другая, но все равно придет, не может не прийти. И Вихрь украдкой будет следить за глазами своей Шели и увидит в них все, что накопилось в ее душе за годы страданий. И не будет знать, чему больше радоваться…

…Стамену этот молодой парень не понравился с первого дня. Одно имя чего стоит: Вихрь! Мальчишка! А туда же… Да знаешь ли ты, молокосос, что такое материнская боль? Что значит родить и воспитать ребенка? От голода совсем очумел — готов кидаться на все…

Взвинченный вынужденным бездействием, Стамен испытывал почти неприязнь к товарищу. Его раздражало в нем все, даже черные кудрявые, будто завитые в парикмахерской, волосы. А росточек-то! Такие коротышки всегда злы… Постой-ка, чего это ты придираешься к парню? Ведь в бою он вел себя смело, и умен, и с товарищами умеет дружить… Только уж больно горяч, как необъезженный конь…

— Послушай, Вихрь, не смей стрелять! Обнаружат… — еле слышно прошептал Стамен.

Вихрь глянул на него оторопело, но тут же сообразил, о чем это он.

— Стрелять?! Да я что — не в своем уме?

И вдруг ему почудилось, что над косулей с детенышем нависла смертельная опасность. Вот оно что: «Обнаружат…» А то, значит, мог бы убить? Так ведь он на самом деле может ее убить, как это ему раньше не пришло в голову! Охотники — народ безжалостный. Да и весь внешний вид Стамена говорил не в его пользу: продолговатое лицо с выступающими скулами, нос с горбинкой, тонкие губы нередко складываются в грубую презрительную ухмылку. Шрам на левой щеке проступает и сквозь загар, особенно когда лицо Стамена краснеет от гнева.

Но как ни старался Вихрь обнаружить в лице товарища отрицательные черты, Стамен был симпатичен. Вихрь втайне завидовал его спокойной уверенности и силе.

Слова Стамена напомнили ему о еде. Вихрь никогда не ел оленины, но теперь ему вдруг примерещился дымящийся шашлык на вертеле, казалось, он вдыхал его дразнящий запах. Голод мучил нестерпимо. Вихрь чувствовал, что уже не может ручаться ни за Стамена, ни за себя.

— По правде сказать, зачем нам столько мяса? Нас всего двое, ну сколько мы съедим? Остальное протухнет.

— Твоя правда, — согласился Стамен, а про себя подумал: «Смотри-ка, ему жаль мяса, а не живую душу!»

Взаимные подозрения так и не рассеялись. Стамен стеснялся рассказать молодому парню о своей тоске по дому, по жене с ребенком, он был уверен, что Вихрь его не поймет. Вихрь же тайком писал стихи и боялся показаться сентиментальным. Оба были не в силах выразить в словах то главное, что мешало им поднять руку на косулю. В душах обоих жило глубокое отвращение к кровожадности врага. Им тоже приходилось убивать, но