уныло опущен. Дедушка говорит, что это от слабости.

— Небось заметили: у обихоженного коня или телка шерсть лоснится. А будешь держать скотину голодной, волос у ней разом поблекнет, запаршивеет, — силушки-то нету…

Бывало, усядется Балкан напротив, высунет языки смотрит прямо в глаза. Замахнешься на него, а он, видно, решив, что ты ему корочку хлеба хочешь дать, тут же вскочит. Правда, мы по детской глупости порой обманывали его. Брат мой двоюродный, бывало, бросит ему камешек — будто косточку. Балкан подхватит камешек, захрустит зубами. Я очень сердился тогда. И то сказать, грех над голодной собакой издеваться… А если бы с нами так!..

Наши держали пяток овец и две-три козы, дававшие молоко. Правда, никто из нас ни разу не пробовал цельного молока. Можно подумать, будто неснятое молоко вредно для здоровья. Но если бы женщины не снимали сливок, нечем было бы забелить похлебку из щавеля, смазать пирог с капустой. А еще из сливок сбивали масло, чтоб на вырученные за него деньги купить ту или иную нужную в хозяйстве вещь. Дедушка нас утешал, что к празднику он продаст масло и купит нам всем по глиняной свистульке и по паре новых царвулей из свиной кожи. Разумеется, чтобы получить на зиму обувку да еще в придачу свистульки, мы, детвора, были готовы поститься все лето. Голос такой свистульки разносится по всей долине и даже за рекой, в Рамновом лесу.

Я радовался, видя, что кувшин, в котором держали масло, скоро наполнится доверху. Скоро дед принесет нам новые царвули — мягкие, что не натирают ноги, не дубеют от сырости, как те, которые сшили нам из шкуры сдохшей лошади.

Но однажды утром мы увидели деда таким разгневанным, что решили лучше ему на глаза не попадаться. Морщинистое лицо деда позеленело от злости, глаза метали молнии. Он бегал туда-сюда, ища топор.

— Я ему покажу масло!.. Поганец этакий!.. — бормотал дед.

Найдя топор в сенях за дверьми, он выскочил на двор. Мама, бабушка и тетки тут же стали упрекать друг друга за то, что не догадались придавить крышку кувшина тяжелым камнем или же упрятать его подальше за кадушки…

Со двора донесся глухой звук удара, собачий визг и хрипенье. Потом все стихло. Что бы это могло быть? Я, недоумевая, выбежал на двор. Оказывается, дед настиг Балкана возле овечьего загона и так его огрел обухом топора, что пес распластался на земле и лежал недвижно, с остекленевшими глазами. Я закричал что было силы. Сбежались остальные дети. И тут мы поняли, что случилось: Балкан выел масло из кувшина. Морда его вся лоснилась от жира. Дед, чернее тучи, топтался возле собаки, видно, жалея о случившемся. На нас, детишек, свалились две беды сразу: не видать нам ни новых царвулей, ни свистулек, а еще мы лишились верного друга и сторожа.

Трясущимися руками дед ухватил Балкана за ногу и поволок вниз, к лугам. Мы хотели было пойти следом, но он обернулся и так зыркнул на нас, что мы бросились врассыпную. Вскоре дед воротился.

— Бросил поганца в реку, — сказал дед. — Чтоб и духу не было…

Нам жалко было пса, да и он тоже хорош. За полгода мы не съели ни крошки масла и, выходит, зря… Придется опять старые царвули латать… Все в доме приуныли. Вечером за ужином никто и словом не обмолвился. Наутро все встали рано. Какой уж тут сон, когда дед всю ночь кашлять не переставал. Выбегаем и что же видим? На галерейке, у порога, свернулся калачиком наш Балкан. Лежит, ушами поводит и так умильно на нас посматривает. Мы же все, начиная с деда и кончая моим меньшим братцем, обрадовались ему будто дорогому гостю. И сразу же и у деда, и у моего отца, и у теток, и у нас, детей, лица посветлели. Все заулыбались, начали обниматься и целоваться.

— Что ж, теперь мы квиты, — сказал дед. — Пакостника Балкана больше нету, с сегодняшнего дня у нас появился новый пес. Только, чур, не будь таким неблагодарным — по твоей милости дети остались без обувки…

Пес в ответ виновато взвизгнул. В глазах его светилось раскаяние и обещание впредь честно служить хозяину, делить с ним радость и горе…

— А теперь дайте ему тюри, — сказал дед. — Больному псу, как и больному человеку, полагается легкая пища.

Мы, детишки, мигом согрели в миске воды, накрошили в нее сухих корочек и поставили перед Балканом. Он ел, а сам то и дело благодарно поскуливал, дружелюбно помахивая хвостом.

Поев, встал и отошел в тень под грушевым деревом. А вечером мы услышали знакомый заливистый лай и поняли, что по улице идет человек из чужого села.

С тех пор до конца своих дней Балкан был примерным псом, и мы были благодарны ему за усердную службу. А когда он пропал, все в доме плакали.

Перевод М. Качауновой.

ВЕСЕЛИН АНДРЕЕВ

ДВОЕ И КОСУЛЯ

— Может, сегодня не придет… — в голосе Вихря прозвучало сомнение.

— Придет, — успокоил его Стамен.

— Не знаю…

— А я знаю.

Вихрь почувствовал себя задетым. Ему бы такую уверенность, да вот опыта не хватает — отсюда и сомнения.

— Почему ты так уверен?

— Тот, кто жил в горах, знает это наверняка. Особенно, если занимался охотой.

Вихрь хотел было спросить, что еще надо знать тому, кто живет в горах, но передумал из гордости. Он партизанил уже давно, но сам был городской, а привыкнуть к жизни в горах оказалось не так-то просто. К тому же Вихрю никогда не приходилось охотиться.

— Трава на этой поляне мягкая, сочная, не вытоптанная…

Они говорили друг с другом так, будто ждали друга-товарища, от которого зависела их судьба.

В последнем бою с жандармерией они вдвоем задержали противника на Козьей тропе до наступления сумерек, и теперь, отстав от своих, вот уже целую неделю плутали в горах, не встречая ни человека, ни зверя. Район был оцеплен плотно, и при каждой попытке спуститься в одну из близлежащих горных деревушек они попадали под обстрел.

Вихрь мрачно острил: «Робинзон и Пятница, а по пятам — орда дикарей!»

Были, правда, еще птицы, но с птицами какой разговор! Они парят себе там, в вышине, недосягаемые. А разные жучки, букашки, знай, копошатся, занятые своими мещанскими заботами и равнодушные.

Впрочем, с божьими коровками разговаривать было можно. Это делал Вихрь тайком от Стамена. Вопрос к божьей коровке всегда был один и тот же: «Божья