— Неужели рискнут?..

Гестаповцы вопреки сомнениям Алферова рискнули.

В самый канун двадцать пятой годовщины Октября радист, следивший за волной «Француза», внезапно услышал знакомые позывные. Он торопливо принялся записывать странные сигналы, не похожие на прежние сигналы Гизеке.

Телеграмму расшифровали с помощью шифра, который Инга Штраух должна была выдать в качестве настоящего.

В телеграмме значилось: «Москва. Центр. Получила возможность восстановить рацию. Прежняя пришла в негодность из-за неосторожности радиста, включившего ее в городскую сеть. Беспокоюсь вашим молчанием. В октябре квартиру посетил человек, не знавший пароля и искавший несуществующее лицо. При выходе из дому этот человек задержан гестапо. Опасаюсь провокации. Сообщите» как вести себя в данной обстановке "Зеро" нервничает Остальных ни о чем не информировала. Надо ли сообщить им о мерах предосторожности.

Жду -Поздравляю с праздником». Альфа».

Вот так!

Доказал Васильев. как пишут в учебниках некрасиво работают господа!

Скажем, прямо что и требовалась математике -Ай- да -мы!!!

Генерал, прочитав гестаповскую фальшивку, покачал головой:

— Н-да, неаккуратно сделано, — согласился он. — Насчет Ольгина - топорно. На фу-фу хотят взять. Арапы.

— Как поступим? — спросил Алферов. — Будем отвечать?

— Много чести! — сказал генерал. — Обойдутся без ответа.

— Но не повредит ли-

— А чем? Шифр господа проверили, убедились, что «Альфа» при его помощи прекрасно подписывается, чего же им еще? Если ответим — подтвердим факт ее сотрудничества с нами. Нет уж. Пускай Гиммлер и Канарис локотки покусают. Пусть поймут, что их по носу щелкнули. Но печально, что опасения Больца подтвердились. Топпенау выдал Штраух, и ничем ей помочь мы не можем! Вот что печально. Одно остается — позаботиться о других.

— Я не думаю, что Штраух назовет их имена! — сказал Алферов.

— Я тоже так не думаю, — сказал генерал. — И гестаповская фальшивка — прекрасное свидетельство этому. Ведь телеграммка-то говорит, что Штраух обусловленной версии держится, А согласно этой версии она никого, кроме Больца и фон Топпенау, не знала и не знает.

— Поверят ли ей? — спросил осторожно Васильев.

— Может быть, и не поверят. Но ведь мало не верить! Надо хотя бы подозревать кого-то! А кого подозревать? — возразил генерал.

— Надо выждать, - вслух подумал Алферов. Если в гестаповских телеграммах появятся ссылки на «Зигфрида» и других - значит, точка. А если не появятся _

- Правильно, - сказал генерал. - И все-таки надо уже сейчас думать, как установить связь с уцелевшими членами группы. Потому что их сведения будут иметь огромную ценность. Мы обязаны наладить надежную связь. Ясно?

Васильеву и Алферову это было ясно.

И вскоре они разработали план установления связи с членами группы «Альфы».

Приводить его в действие не спешили.Выжидали.Приходилось выжидать.

Выжидать, догадываясь, что происходит с друзьями в Берлине.

И все-таки выжидать „-Ее опять перестали водить на допросы.

Хабекер вызвал после очной ставки с Топпенау всего два раза. Она стояла на прежних показаниях. Больше всего страшило, что станут допытываться о товарищах Но Хабекер неожиданно удовлетворился заявлением, что никого, кроме Топпенау, она не знала. Даже не пытали, как прежде. Настрочил протокол допроса, заставил подписать и словно забыл о ее существовании.

Прошла неделя. Другая.

Пришло 7 ноября - 25-я годовщина Октябрьской революции.

С утра чувствовалось, что тюрьма к чему то готовится надзиратели чаще заглядывали в глазок. На прогулу ее не выводили. По коридору грохотали сапоги -Наверное полдень. Запели где-то далеко. Но этажом выше- Интернационал», гордый гнмн!

Клерхен подбежала к двери камеры.

Слушала, как поют, как лязгают замки, как кричат охранники, как стонут избиваемые люди.

Она сидела на койке, обхватив дрожащие плечи.

Ей хотелось вскочить, рвануться к решеткам, запеть вместе со всеми.

Наперекор судьбе!

Наперекор всему!

Наперекор самой смерти!

Но она не вскочила и не запела.

Молчала, стиснув зубы.

Ибо могли войти.

Могли увидеть.

Могли понять.»

Дверь распахнулась. Трое эсэсовцев ввалились в камеру. Она спокойно смотрела на них. Клерхен сжалась в углу.

— Тут тихо! — сказал старший из охранников. — Пошли!

Дверь захлопнули. Она продолжала сидеть, не шевелясь. Клерхен заплакала.

Она легла и отвернулась к стене...

Считая, что догадались еще перед очной ставкой с фон Топпенау, что означали фальшивые фотокопии и какой ценой пытался Центр облегчить ее судьбу, она пыталась думать о связном, который мог попасть в засаду. Какой он? Сколько ему лет? Наверное, тоже молод: ведь ему, скорее всего, пришлось прыгать с парашютом.Знал ли он, на что идет? Конечно, знал.

И все-таки решился...

В уголки глаз скатывались жгучие капельки слез -слез нежных и благодарных.

Перед взором возникали лица товарищей: энергичное, сухое, словно у легкоатлета, знакомое до каждой морщинки лицо Эрвина; крупное, холеное, гладкое, как будто отутюженное к парадному приему, живое только для друзей лицо Герхардта; чеканное, как профиль на древнеримской монете, лицо Курта - типичное лицо прусского генерала, сделавшего отличную карьеру; широкое, кажущееся сонным и благодушным лицо Лео — самого дерзкого и готового на любой риск; незабываемое лицо Гизеке; нервное, беззащитное лицо Карла„

Вместе с друзьями она была приобщена к великому братству людей, ведущих сейчас борьбу с гитлеровской кликой, со средневековым мраком и человеконенавистничеством, пытавшимся завладеть миром.

Ее могли бы разъединить со слезливой Клерхен. Бросить в одиночку. Заковать в кандалы. Но разве могли отнять у нее чувство товарищества со всеми, кто насмерть дрался сейчас на фронте, в тылах гитлеровских войск, День за днем приближая окончательный крах фашистской империи?! Разве могли у нее отнять чувство товарищества, сознание необходимости ее жизни и ее дела, пусть не самого важного, для жизни и дела всех?!

Не могли!

Это чувство не было подвластно хабекерам и редерам, гедрихам и гитлерам.

Гитлеры и гейдрихи могли выстроить концлагеря и тюрьмы, сжигать в печах детей и женщин, научить обманутых солдат убивать и насиловать- могли заразить цинизмом и подлостью души тела отчаявшихся, разочаровавшихся собственных мелких иллюзиях обывателей, но отнять чувство товарищества у тех, кто встал на борьбу, гитлеры и гейдрихи не могли!