Так что кажется, что Витгенштейны с самого начала знали о своем еврейском происхождении и в известном смысле им гордились, но как семья, состоящая из трех поколений христиан, в 1938 году (если не гораздо раньше), когда дело доходило до вопроса: «Вы евреи?», они решительно это отрицали.

Людвиг был удивлен, когда до него дошли новости об аншлюсе, — он никогда не верил, что это случится. В то время он находился в Ирландии и немедленно вернулся в Кембридж, а там написал Паулю и Гермине, что в случае необходимости он тут же приедет в Вену. В то же самое время он предпринял меры предосторожности, попросив совета у своего друга, экономиста Пьеро Сраффы. Сраффа посоветовал ему не рисковать ехать в Австрию, поскольку власти вряд ли отпустят его назад, ему придется обменять австрийский паспорт на немецкий, а если обнаружат его еврейское происхождение, в выдаче паспорта могут вообще отказать. Оказавшись перед неприятной альтернативой: стать немцем (что «даже без учета всех непрятных последствий ужасает меня»[406]) или получить британский паспорт («но я всегда отказывался от [него] по той причине, что я не хочу становиться фиктивным англичанином»[407]), Людвиг выбрал последнее, и через год (14 апреля 1939 года) получил британское гражданство.

18 марта 1938 года он еще ничего не слышал о своей семье в Вене, но понял, что «при присоединении Австрии к Германии я стал немцем и, по немецким законам, немецким евреем (поскольку трое из моих бабушек и дедушек были крещены только взрослыми)»[408]. Что касается остальных членов семьи, он посчитал, что поскольку «все они скромные и очень уважаемые люди, которые всегда чувствовали и вели себя как патриоты, маловероятно, что им в настоящее время угрожает какая-либо опасность»[409].

В Вене Пауль и Гермина придерживались того же мнения. Никто из них не побеспокоился изучить Нюрнбергские законы, беспечно полагая, что даже если их еврейская кровь при новом режиме обернется против них, вероятно, их защитит высокое положение их семьи в австрийском обществе. Все, что нужно сделать — это объяснить, какими хорошими, достойными и патриотичными всегда были Витгенштейны; этого будет достаточно, чтобы получить Deutschblütigkeitserklärungen (сертификаты о том, что они немцы по крови). Конечно, все было вовсе не так просто. Сначала Пауль сам пошел в контору на Миноритенплац, ждал несколько часов в очереди в холле лишь чтобы узнать, когда подошла его очередь, что правила есть правила, и в просьбе об особом отношении ему было отказано.

30 апреля Гретль вернулась из Америки. Она ненадолго остановилась в Париже, чтобы срочно встретиться с Людвигом и навестить Джерома. К тому времени, как она приехала в Вену, ее переполняли светлые идеи о том, что нужно сделать. Всю свою сознательную жизнь она общалась с дипломатами, политиками и высокопоставленными людьми, и теперь, в минуту национального и семейного кризиса, чувствовала, что наконец-то сможет проявить свою энергию и способности. Сначала она утверждала, что Пауль, отправившись к венским властям, только потерял время, там ведь сидят мелочные крючкотворы, а она знает людей поважнее в высших эшелонах НСДАП в Берлине. К ним и нужно обратиться с правильно составленным досье, где будут перечислены все стоящие патриотические достижения семьи.

Гермине поручили собрать информацию. Она написала Людвигу и спросила его, не добавит ли он веса их заявлению, прислав ей список медалей, военных подвигов и благотворительных акций. По всей видимости, опасаясь, что это поставит под угрозу его собственное заявление на британское гражданство, Людвиг ответил Паулю:

Целью досье Гермины было «доказать немецкую и христианскую природу семьи Витгенштейнов и многочисленные заслуги членов семьи перед Отчизной»[411]. Рядом с аккуратно вычерченным семейным древом было указано, что Витгенштейны желали бы и впредь вносить благотворительные пожертвования и «делать все, что в наших силах, чтобы доказать, что мы сохраняем тот же подход к общему благу нового режима, несмотря на то, что семейное имущество значительно уменьшилось вследствие мировой войны и инфляции». Указать список военных достижений Пауля и некоторых его не столь секретных пожертвований было несложно, но чтобы узнать что-нибудь о военных наградах Людвига, Гермине пришлось написать его армейским друзьям. Что касается военной карьеры Курта — решили не упоминать о том, что солдаты отказались подчиниться его приказу, поэтому в досье просто говорилось, что он храбро сражался и застрелился, чтобы избежать итальянского плена. Что касается списка благотворительных пожертвований, подтвердить их тоже оказалось проблематично. При близком рассмотрении Гермина обнаружила, что огромное количество денег было растрачено — миллион крон, которые Людвиг пожертвовал на суперпушку, ушли неведомо куда; миллион на благотворительность от Курта пропал; 600 000, которые доктор фон Эйсельсберг взял на исследования рака, использовались по другому назначению. Гермина нашла множество подобных примеров, и каждое новое открытие ранило ее. Когда власти обнаружили, что ее отец пожертвовал 40 000 флоринов на строительство здания «Золотой капусты» (выставочного зала венского сецессиона) в 1898 году, то потребовали убрать памятную доску, подтверждавшую этот акт еврейской щедрости. «Евреи, которые становятся филантропами и жертвуют деньги, просто свиньи, — сказал Гитлер в разговоре. — Очень хитро с их стороны делать такие вещи. Тогда арийцы говорят то, что они хотят услышать: „Видите, есть же хорошие евреи!“»[412]

В начале июня Пауль и Гретль с «красивым» досье Гермины отправились в Берлин, динамичную и космополитичную столицу гитлеровского Рейха. Здесь, в логове льва, где находилась штаб-квартира нацистской партии, евреи чувствовали себя в большей безопасности, чем в Вене. С того момента, как Пауль и Гретль сошли с поезда на берлинском Анхальтском вокзале, они заметили, что в Берлине не все носят значки и нарукавные повязки со свастикой, как в Вене, а красная краска не размазана по витринам еврейских магазинов. Здесь евреям все еще разрешают ходить в театр и кино, в рестораны и кафе, владеть магазинами и обслуживать там покупателей-арийцев. На Курфюрстендамм, главной торговой улице Берлина, только на одной лавке висел знак, повсеместный в Вене: «Евреям входить запрещено». Резко контрастируя со столицей Германии, Вена теперь казалась грубым провинциальным болотом.