— Не седьмой ли двоюродный, часом? — поинтересовался Лузин.

— Родной. Матушки моей брат, последний мастер в роду потомственных петербургских краснодеревцев Юдиных. Все меня надеялся к профессии приохотить, а я, дурак, пошел в университет.

За двадцатый век вообще на нет сошла традиция потомственных профессий. Один знакомый, интереснейший человек, блистательный переводчик, знавший двенадцать языков, — а как знал он русский! — отбывший ссылку с 1937-го по 1954 год, да еще повезло ему, года полтора всего в тюрьме провел, остальное время не в лагере, на высылках, куда Макар телят не ганивал, в Восточной Сибири, — рассказывал, что встретились ему в ссылке несколько семей, от дедов до внуков, потомственных петербургских рабочих, на все руки мастера, умнейшие люди, женщины в семьях образованные и начитанные, нынешним образованкам не чета.

Дядюшка мой подвизался на полставки на убогой мебельной фабрике, а в свободное от службы время дома работал и по заказчикам подпольным тайно ходил, частный приработок не приветствовался; работая, преображался он совершенно. Надевал длинный, до полу, передник, я так и не понял, клеенчатый, коленкоровый ли, какой-то забытой ткани, похожей на тонкий грунтованный художнический холст. Лоб у него был большой, с залысинами, волос немного, чуть вились они, крупной лепки лицо, высокий, у нас в семье что по отцовской линии, что по материнской, все дылды вроде меня. За работой, в переднике, с засученными рукавами, становился он одним из портретов гильдии мастеров на все времена. Я до сих пор, как слышу запах живичного скипидара, стружки, старинного столярного клея, вспоминаю чары краснодеревца, иногда приходившего домой с мешком и на вопрос — что там? — отвечавшего: «Стулья». Через некоторое время из обломков с помойки восставали три стула конца восемнадцатого или середины девятнадцатого века. Я не в книжке читал, а воочию видел, как проверяется качество полировки по ореолу, по отражению пламени свечного на разных расстояниях от полированного дерева, зажигал он свечу, подносил, вглядывался, отходил, наклонив голову, вглядывался, точно живописец в полотно.

В детстве только один профессионал из петербургских потомственных завораживал меня так же, как дядя Юдин: приходящий полотер. Со времен Петра Первого до середины шестидесятых годов двадцатого века в Санкт-Петербурге не заведено было поганить паркет лаком, не дающим дереву дышать. Перед большими праздниками приходил полотер. До его прихода пол мыли; иногда он мыл его сам, потом разводил принесенную с собою мастику для дерева разного цвета; покрытый мастикою пол подсыхал, наставала очередь волшебной чечевицы из воска, у себя дома топил он воск со стеарином в небольшой миске, воск застывал, готовенькая чечевица доставалась из его холщовой сумки, откуда извлекал он и полотерную щетку, и какого-то особого сапожного кроя тапочки. Навощив пол, полотер вдевал ногу в кожаную петлю полотерной щетки, тут начинался его долгий танец по комнатам, он обтанцовывал все помещение, полотерный балет, я полагаю, тоже влиял на блеск квадратиков и прямоугольников паркета; старинный паркет состоял чаще всего из квадратиков. Когда прочел я, что Хармс — внук полотера, я пришел в восторг, я знал, чей он внук не понаслышке: не разнорабочего низкой квалификации, а особого персонажа городского, предтечи праздника.

Итак, дядюшка Юдин хаживал к коллекционерам и антикварам. Один из самых любимых его людей обитал в Коломне, на берегу Мойки, почти напротив Мариинского дворца, на стороне набережной, за площадью (мы всегда шли от Невского).

Распахивалась дверь, ведущая из Ленинграда в Санкт-Петербург, встречала вас прихожая зеленая, гуашью крашенные однотонные обои, настоящий художник цвет подбирал (ленинградские покупные шпалеры наводили тоску, от одного их вида хотелось всплакнуть или выпить, это потом, в середине шестидесятых, одна из фабрик, очнувшись, стала по старым образцам работать, да в девяностые ее быстро схавали). Отразившись в высоком зеркале, прочтя «ЯСНО» в любимом барометре, почуяв чудные хозяйкины пирожки, встречаемые радостным всплеском радуг намытых хрусталей жирандолей и люстр, входили мы в синюю комнату, где среди других картин «квартирной развески» — от пола до потолка — приковывала взгляд мой одна — узкая вертикальная работа Врубеля «Ангел». Картина эта так и осталась для меня загадкою, я ничего о ней никогда у хозяина дома не спрашивал, а позже, много позже в книгах о Врубеле попадался мне его «Ангел с кадилом и со свечой» 1887 года, написанный в Киеве, но — не подводит ли меня память? не заигралось ли с прошлым воображение мое? — он был близнецом того, из Коломны, не точной его копией, не им, нет, малороссийский музейный ангел обращал к зрителю левый профиль, а коломенский — правый, словно были они узкими створками некоего триптиха, чей центр неведом.

Мой краснодеревец разговаривал со старым антикваром. Милая хозяйка разливала чай, мурлыкал кот, мне было хорошо, как никогда. Они говорили о дядюшкиных заказчиках, о мебели, в частности, долго обсуждалось некое бюро крепостной работы, сделанное по схеме классических бюро Рентгена, но без бронзовых вставок в высоких тонких ножках, не красного дерева, набранное из местных древесных пород, вишня, груша, клен, дуб, береза; говорилось, что в российских бюро иногда отсутствует тайник, являвшийся непременным атрибутом английских.

Временами дуэт превращался в соло, антиквар рассказывал о бронзе; как отличить отливку «repoussé» от отливки «cire perdue», о таинственных клеймах, загадочных надписях на циферблатах старых часов (в этот момент, как завороженные, присутствовавшие старинные часы начинали бить на разные голоса), о патине времени и черной патине, звучали множество имен, из которых запомнил я почему-то Гутьера, Каффиери, Серизо, Фешера, Мартинкура, Рабю и Томира. Говорилось о русских мастерах восемнадцатого века, авторов шандалов, часов, пресс-папье, чернильниц, Бавыкине, Баженове, Якимове, Зайцеве, о позднейших бронзовых мастерских Гамбса, Шрейбера, заводов Берда и Тибо, о стеклах для люстр, привозимых Шереметевым из-за границы, о последних дореволюционных кустарях-реставраторах, работавших «под старину», Шапсельсоне и братьях Смирновых.

— Да я сам кустарь-реставратор, — говорил, улыбаясь, хозяин.

И показывал собранные им своеручно из готового стекла и бронзовых деталей жирандоли-фонтаны или маленькие картинки-силуэты; золото, черные дерева, цветное небо на стекле.

Уставая слушать, я вставал посмотреть на врубелевского ангела или погладить кота. Должно быть, то же делала тетушка Сплюшки.

Впрочем, если она рисовала, увлекалась живописью, она уже тогда знала об известном малороссийском ангеле, о близнеце; может быть, ей могло казаться, что это одна и та же работа, однако ангел способен идти то влево, то вправо, всегда держа путь на восток, где бы ни висел.

Побывав в той квартире в Коломне, я чувствовал себя окрыленным, счастливым неведомо почему.

— Как это неведомо почему? — спросил Лузин. — Ты чаевничал и лопал пирожки среди музейных предметов. А всякая музейная вещь налита временем, метеор она из другой галактики, в ней таится необычайная сила. Ходите, блин, в музеи, если хотите жить, будьте счастливы.