Впервые он поддался грусти, не испытывая горечи. Греясь от сигареты, которую он закурил, слушая хриплое сопение, которое шло будто из-под земли, он вынужден был с болью признать, что расстояние, отделяющее его от его кибуца, непреодолимо. А поскольку надежда — это всего лишь толстая Пальмира, незачем строить иллюзии. Наоборот, воспользовавшись ночной свежестью, следует ясно понять под раскинувшимся прямо над ним звездным небом, что его неопределенные поиски потерпели поражение и что, возможно, в этом-то и состояла победа. Во-первых, потому, что оно, это поражение, было его достойно (в это период жизни Оливейра был достаточно высокого мнения о себе как о представителе рода человеческого), и еще потому, что в поисках безнадежно далекого кибуца его можно было достичь лишь с помощью какого-нибудь волшебного оружия, западной душой здесь ничего не добьешься, так же как и духовностью, тем более что он уже растратил и то, и другое на ложь, как ему только что очень верно сказали в Клубе, на поиски алиби для животного по имени человек, для которого уже нет возврата с избранного пути. Кибуц устремлений, но не души и не духовности. И хотя устремления — это всего лишь смутное определение непонятных сил, он чувствовал, что они у него есть, он чувствовал их присутствие в каждой своей ошибке, в каждом рывке, ведь это и есть — быть человеком не только телом, не только душой, но когда и то, и другое существует в неразрывном единстве, когда преследует неудовлетворенность, та самая, что позаимствована у поэтов, страстная тоска по неведомым краям, где направление жизни могли указывать иные компасы и иные имена. Несмотря на то что смерть с косой притаилась за углом и что надежда — всего лишь толстая Пальмира. А рядом раздается храп, и время от времени кто-то пукает.

Значит, его ошибки не более серьезны, чем если бы он искал кибуц по картам Географического общества, по настоящим компасам, раз Север, значит, надо на север, а если Запад — надо на запад; достаточно было предположить или вдруг догадаться, что в конце концов его кибуц точно так же невозможен в этот час, в этот холод и после всего, что случилось за последние дни, как если бы он искал его в составе племени себе подобных, как полагается, и не заслужил бы живописного определения «инквизитор», если бы все не было перевернуто с ног на голову, если бы люди не плакали, а его бы не мучила совесть и желание послать все к чертовой матери и вернуться туда, откуда его призвали на эту службу, в свою защищенную от всего нишу, и неважно, насколько хватит у него душевных сил и времени. Он может умереть, так и не добравшись до своего кибуца, ведь его кибуц там, далеко, но он есть, и он знал, что он есть, потому что он был дитя своих устремлений, а его устремления были такими же, как он сам, его устремления и мир или представление о мире тоже были устремлениями, его собственными и/или чьими-то еще — сейчас это было неважно. Сейчас можно было закрыть лицо руками, так чтобы только сигарета торчала, и сидеть у реки, среди бродяг, думая о своем кибуце.

Клошарка проснулась оттого, что во сне кто-то все время повторял: «Ça suffit, conasse»,[422] и поняла, что Селестэн куда-то делся еще ночью, прихватив с собой детскую коляску, полную банок с сардинами (не годных для продажи), которые им дали вечером в гетто Марэ. Тото и Лафлер спали, как кроты, накрывшись холстиной, а новый клошар сидел на скамье и курил. Светало.

Клошарка аккуратно собрала номера газет «Франс суар», которыми она укрывалась, и почесала голову. В шесть на улице Жур будут раздавать горячий суп. Селестэн почти наверняка пойдет за супом, и она сможет взять себе банки с сардинами, если только он уже не продал их Пипону или Ла Вазу.

— Merde, — сказала клошарка, принимаясь за сложную процедуру вставания. — Y a la bise, c’est cul.[423]

Кутаясь в черное пальто, доходившее ей до щиколоток, она подошла к незнакомцу. Тот согласился, что холод еще хуже, чем полиция. Новоприбывший угостил ее сигаретой, она закурила и подумала, что он вроде ей знаком. А он сказал ей, что тоже вроде откуда-то ее знает, и обоим очень понравилось, что они узнали друг друга в этот предрассветный час. Клошарка села на скамью рядом с ним и сказала, что за супом идти еще рано. Они немного поговорили о супе, хотя новенький, как оказалось, ничего в супах не понимал, и пришлось объяснить, где дают самый лучший, новый и вправду был совсем новый и очень живо всем интересовался, может, он даже осмелился бы отобрать у Селестэна сардины. Они поговорили о сардинах, и новоприбывший пообещал, как только увидит Селестэна, он у него их отберет.

— У него нож, — предупредила клошарка. — Надо не зевать, сразу стукнуть его чем-нибудь по башке. Тонио он пять раз пырнул, тот орал так, что в Понтуазе[424] было слышно. C’est cul, Pontoise,[425] — добавила она, о чем-то затосковав.

Новенький смотрел, как занимается рассвет над Вер-Галан, на иву, чья тонкая паутина ветвей показалась из тумана. Когда клошарка спросила, почему он дрожит в такой куртке, он пожал плечами и предложил ей еще сигарету. Они сидели и курили и поглядывали друг на друга с симпатией. Клошарка рассказала ему о привычках Селестэна, а новенький припомнил, как по вечерам они видели, как она обнимает Селестэна на всех скамейках и парапетах моста Искусств, на углу Лувра, под платанами, похожими на тигров, под порталами Сен-Жер-мен-л’Оксеруа, а однажды ночью на улице Ги-ле-Кер они целовались и тут же дрались, двое пропащих пьяниц, Селестэн был в блузе, какую носят художники, а клошарка, как всегда, была одета в пять или шесть одежек, сразу в несколько плащей и пальто, а в руках у нее было что-то вроде красной котомки, откуда торчали какие-то рукава и сломанный корнет, она была так влюблена в Селестэна, просто удивительно, выпачкала ему лицо помадой и еще чем-то жирным, и оба выглядели совершенно потерявшими голову, являя всему свету свою идиллию, но, когда они повернули на улицу Невер, Мага сказала: «Это она влюблена, а ему до нее дела нет», — и смотрела им вслед, а потом подняла с земли зеленый листок и накрутила его на палец.

— В это время не так холодно, — говорила клошарка, стараясь его подбодрить. — Пойду посмотрю, не осталось ли у Лафлера немного вина. Ночью винцо в самый раз. Селестэн принес два литра, вообще-то они мои, и сардины тоже. Нет, ничего не осталось. Вы-то одеты прилично, так что можете попросить литр у Хабеба. И хлеба, если получится.

Новоприбывший ей очень понравился, хотя в глубине души она знала, никакой он не новый, раз так прилично одет и может облокотиться на стойку в заведении Хабеба и заказать себе перно, и не раз, и никто не скажет, что от него плохо пахнет и всякое такое. Новоприбывший продолжал курить, рассеянно кивая, но мысли его были далеко. Знакомое лицо. Селестэн бы сразу его узнал, потому что Селестэн, что касается лиц…

— К девяти похолодает по-настоящему. Земля тут глинистая, от нее холод. Но мы тогда пойдем за супом, он вполне ничего.