Это был циклон по имени Бэбс, торнадо шестого округа: круши все вокруг. Члены Клуба, не поднимая глаз, закутались в свои плащи и схватились за сигареты. Когда Оливейра смог наконец вставить слово, воцарилась тишина, как во время театральной паузы. Оливейра сказал, что небольшая картина Никола де Сталя[413] показалась ему прекрасной и что Вонг, вместо того чтобы доставать их какой-то книгой Эскофье, должен сначала ее прочесть и изложить, в чем там суть, на очередном заседании Клуба. Бэбс еще раз назвала его инквизитором, а Оливейра в тот момент, видимо, вспомнил что-то забавное, потому что улыбнулся. Бэбс залепила ему пощечину. Клуб принял срочные меры, Бэбс зарыдала в голос, Вонг мягко остановил ее, втиснувшись между ней и разозленным Рональдом. Клуб окружил Оливейру, так что он оказался вне пределов досягаемости для Бэбс, которой пришлось согласиться: а) сесть в кресло и б) принять носовой платок Перико. Кажется, именно тогда прозвучало что-то насчет улицы Монж, а потом пошла история Маги-самаритянки, и Рональду показалось — воспоминания прошедшей ночи виделись ему в полусне, окруженные огромным зеленым свечением, — что Оливейра спросил у Вонга, правда ли, что Мага снимает комнату на улице Монж, и, кажется, Вонг ответил, что не знает или что да, это правда, и кто-то, по всей вероятности Бэбс, сидя в кресле и шумно всхлипывая, продолжала оскорблять Оливейру, припечатывая его самоотверженностью Маги-самаритянки, которая дежурит у постели больной Полы, и тут, кажется, Оливейра рассмеялся, почему-то глядя на Грегоровиуса, и стал подробно расспрашивать о самоотверженности Маги-сиделки, и правда ли, что она живет на улице Монж, какой номер дома и прочие сопутствующие детали. Рональд вытянул руку и пристроил ее между ног Бэбс, которая недовольно заворчала, будто издалека, Рональду нравилось засыпать, затерявшись рукой на неведомом пространстве ее теплого естества, Бэбс — провокаторша, она ускорила распад Клуба, надо будет утром сделать ей за это выговор: так-не-делают. Значит, Клуб окружил-таки Оливейру, который стоял как у позорного столба, и Оливейра понял это еще раньше, чем сам Клуб, и он стоял в центре этого колеса пыток и смеялся с сигаретой в зубах, засунув руки в карманы куртки, а потом спросил (не кого-то именно, а глядя поверх голов), не ждет ли Клуб amende honorable[414] или чего-то в этом роде, а Клуб сначала не понял или предпочел не понять, кроме Бэбс, которую Рональд насильно удерживал в кресле и которая снова стала кричать про инквизитора, отчего и вовсе повеяло могилой в та-ку-ю позднюю ночь. Тогда Оливейра, который больше не смеялся и как бы вдруг приняв приговор суда (хотя никто его не судил, Клуб у них был не для этого), бросил сигарету на пол, раздавил ее ботинком, потом слегка повел плечом, уклоняясь от руки Этьена, которую тот нерешительно к нему протягивал, очень тихо, но непреклонно объявил, что выходит из Клуба и что Клуб, начиная с него и кончая всеми остальными, может катиться к такой-то матери.

Dont acte.[415]

(-121)

Улица Дофин была недалеко, пожалуй, стоило наведаться туда и проверить, так ли все на самом деле, как говорила Бэбс. Конечно, Грегоровиус с самого начала знал, что Мага, которая всегда была сумасшедшей, отправится к Поле. Caritas.[416] Мага-самаритянка. Читайте «Распятого на кресте». И вы прожили день, не совершив ни одного доброго дела? Это же просто смешно. Все на свете просто смешно. Может, как раз потому, что все так смешно, это и называется Историей. Дойти до улицы Дофин, тихо постучать в дверь квартиры на последнем этаже, и появится Мага, ни дать ни взять, nurse[417] Люсия, нет, это было бы слишком. С судном или с клизмой в руке. Увидеть больную сейчас нельзя, уже слишком поздно, она спит. Vade retro, Asmodeo.[418] А может, его пригласят войти и предложат кофе, нет, еще хуже, как обычно бывает в подобных случаях, обе примутся плакать, а ведь это вещь заразная, расплачутся все втроем, потом все простят друг друга, после чего может произойти все что угодно, обезвоженные женщины ужасны. Или они начнут отсчитывать двадцать капель беладонны, одну за другой.

— На самом деле, нужно бы пойти, — сказал Оливейра черному коту на улице Дантон. — Чтобы не нарушать эстетику и закончить рисунок. Три — это цифра. Но не будем забывать о том, что случилось с Орфеем. Может, обрить голову, посыпать ее пеплом и явиться с кружкой для подаяний. О, женщины, я уже не тот, кого вы знали. Шут. Ловкач. Ночь сочащегося гноя и чудовищ с лицом прекрасной женщины и туловищем дракона, зловещая тень, конец большой игры. Как устаешь быть все время самим собой. Непростительно. Я никогда их больше не увижу, решено и подписано. О toi que voilà, qu’as tu fait de ta jeunesse?[419] Инквизитор, эта девушка попала в самую точку… Еще и самоинквизитор, et encore…[420] Самая верная эпитафия: Слишком вялый. Но вялотекущая инквизиция ужасна, пытка манной крупой, костер из тапиоки, зыбучие пески, медуза, присосавшаяся за воротником. Медуза, зашиворотная присоска. А в глубине души слишком много душевной боли, это у меня-то, который считал себя бездушным. Нельзя любить то, что люблю я, и так, как люблю я, и при этом жить среди людей. Надо было научиться жить одному, делал бы свое дело, любя, и оно либо спасло бы меня, либо погубило, и не было бы улицы Дофин, не было бы мертвого ребенка, не было бы Клуба, и всего остального тоже не было бы. Тебе так не кажется, че?

Кот безмолвствовал.

Поблизости от Сены было не так холодно, как на улицах, Оливейра поднял воротник куртки и стал смотреть на воду. Поскольку он был не из тех, кто бросается вниз головой, то он нашел мост, под который можно было забраться и немного подумать о кибуцах, мысль о кибуцах уже давно его занимала, о кибуцах общих устремлений. «Любопытно, как иногда выскочит какая-нибудь бессмысленная фраза, кибуцы общих устремлений, но повторишь ее раза три, и смысл понемногу проясняется, и вдруг чувствуешь, что не так уж она и бессмысленна, не так, как, например, фраза „Надежда — это толстая Пальмира“ — полный абсурд, все равно что урчание в животе, тогда как в кибуце общих устремлений ничего абсурдного нет, это как решение существовать в несколько ограниченном, что уж говорить, пространстве, поворачиваясь то туда, то сюда, словно крейсерская пушка. Кибуц; колония, settlement,[421] огневая позиция, избранное место, чтобы поставить там свою последнюю палатку, откуда можно выйти вечером и подставить ветру умытое временем лицо и соединиться с миром, с Великим Безумием, с Непомерной Глупостью, пусть выкристаллизуются эти устремления, открыться им навстречу. „Остановись, Орасио“», — остановил себя Холивейра, садясь на парапет под мостом и прислушиваясь к хриплому дыханию клошаров, которые спали, накрывшись газетами и дерюгой.