(-37)

Собственное имя приводило Травелера[455] в ярость — он сроду не уезжал из Аргентины, если не считать того, что однажды он переехал на другой берег, в Монтевидео, да съездил как-то в главный город Парагвая Асунсьон, причем обе столицы не произвели на него ни малейшего впечатления. За сорок лет он сжился с улицей Качимайо,[456] а работа в качестве управляющего и всего прочего понемножку в цирке «Звезды» не оставляла ни малейшей надежды пройти по земным дорогам more Barnum;[457] зона деятельности цирка простиралась от Санта-Фе до Кармен-де-Патагония, с длительными заходами в столицу, а также в Ла-Плату и Росарио. Когда Талита, начитавшаяся всяких энциклопедий, интересовалась обычаями и культурой кочевых народов, Травелер хмурился и возносил преувеличенную хвалу дворику с геранью, шезлонгу и родному углу, где ты появился на свет. Иногда, в процессе потягивания мате, ему случалось выдать какую-нибудь мудрость, которая производила сильное впечатление на его жену, однако она считала, что он слишком расположен к самовнушению. Во сне он иногда говорил что-то о далеких краях, о перемене мест, о заморских землях и неведомых маршрутах. Когда он просыпался, Талита подшучивала над ним, и Травелер давал ей крепкого шлепка по заднице, после чего оба смеялись, как сумасшедшие, так что, по всей вероятности, саморазоблачение Травелера шло на пользу им обоим. Надо признать одну вещь: в отличие от своих друзей Травелер никогда не жаловался на жизнь или на судьбу из-за того, что ему не удалось попутешествовать, как ему того хотелось. Он просто опрокидывал стаканчик можжевеловой настойки и называл себя законченным кретином.

— Понятное дело: его лучшее путешествие — это я, — говорила Талита при каждом удобном случае, — но он такой глупый, что этого не понимает. Я, сеньора, уносила его на крыльях фантазии за край горизонта.

Сеньора, к которой она обращалась, все сказанное Талитой принимала всерьез и отвечала примерно следующее:

— Ах, сеньора, мужчины такие непонятные (вместо непонятливые).

Или:

— Поверите ли, у меня с моим Хуаном Антонио то же самое. Ему что говори, что нет, он все мимо ушей пропускает.

Или:

— Как я вас понимаю, сеньора. Жизнь — это сплошная борьба.

Или:

— Не берите в голову, дорогая. Было бы здоровье — остальное приложится.

Потом Талита пересказывала это Травелеру, и оба покатывались со смеху, так что на них одежда лопалась. У Травелера не было лучшего развлечения, как спрятаться в клозете и слушать, зажав рот платком или рубашкой, как Талита раскручивает на разговор сеньор из пансиона «Дубки» и из отеля напротив. В периоды подъема духа, весьма кратковременные, Травелер подумывал написать сериал для радиотеатра и высмеять всех этих толстух, чтобы заставить их целыми днями рыдать навзрыд у своих приемников, даже не понимая, что речь идет о них самих. Как бы то ни было, он никуда не ездил, и это черным камнем лежало у него на душе.

— Настоящий кирпич, — объяснял Травелер, показывая на желудок.

— Никогда не видел черных кирпичей, — говорил директор цирка, случайно посвященный в причину столь глубокой тоски.

— Он лежит у меня на душе из-за излишней оседлости. Подумать только, Феррагуто, а ведь были поэты, которые жаловались на то, что они heimatlos.[458]

— Лучше по-испански, че, — говорил директор, вздрогнув от обращения к нему по имени в этих драматических обстоятельствах.

— Не могу, шеф, — шептал Травелер, извиняясь таким образом за то, что назвал своего начальника по имени. — Прекрасные иностранные слова — это как оазис, как ступени наверх. Так мы не поедем в Коста-Рику? А в Панаму, где когда-то королевские галеоны?..[459] Гардель умер в Колумбии, шеф, в Колумбии!

— Нам не хватало только перечислений, че, — говорил директор, вынимая часы. — Я, пожалуй, пойду, а то моя Кука небось вся извелась.

Оставшись один, Травелер начинал думать о том, каковы вечера в Коннектикуте. Чтобы утешиться, он перебирал в памяти все хорошее, что было у него в жизни. Например, одно из таких хороших событий произошло утром 1940 года, когда он вошел в кабинет своего начальника в Министерстве по налогам и сборам со стаканом воды в руке. Он вышел оттуда уволенным, а начальник в это время промокал салфеткой лицо. Это относилось к хорошему, потому что как раз тогда его собирались повысить по службе, и еще хорошим было то, что он женился на Талите (хотя оба утверждали обратное), поскольку Талита с ее дипломом фармацевта была безоговорочно приговорена состариться среди лейкопластырей, а Травелер зашел в аптеку купить свечей от бронхита, и в тот момент, когда она объясняла ему, как ими пользоваться, любовь вспенилась в нем, как шампунь под душем. Травелер даже утверждал, что влюбился в Талиту именно тогда, когда она, опустив глаза, пыталась объяснить, почему свечи действуют наиболее эффективно после опорожнения кишечника, а не до того.

— Бедненький, — говорила Талита, когда они об этом вспоминали. — Ты прекрасно все понимал, но прикидывался дурачком, чтобы я тебе подольше объясняла.

— Фармацевт всегда на службе истины, даже если дело касается самых интимных вещей. Если б ты знала, с каким волнением я в тот вечер ставил себе первую свечу, после разговора с тобой. Она была огромная и зеленая.

— Эвкалиптовая, — говорила Талита. — Радуйся, что я не всучила тебе одну из тех, от которых за двадцать метров несет чесноком.

Но порой они грустили, смутно понимая, что еще раз изо всех сил пытались отогнать тоску, вечно обуревающую аргентинцев, забыть про свою не богатую событиями жизнь. (А что значит «небогатая событиями»? Смутное ощущение тяжести в желудке, тот самый черный кирпич, что и всегда.)

Талита рассказывает о тоске Травелера сеньоре де Гутуссо:

— Она находит на него во время сиесты, как будто идет откуда-то из плевры.