Его преследовали картины, которые он не мог ни с чем соотнести. Маленький мальчик, бредущий куда–то босиком сквозь глухую ночь. Тот же мальчик, поднимающийся по лестнице. Красная рука, прикрывающая глаза.

И тогда его начинали мучить вопросы. Кто этот мальчик? Чья это рука? Почему чета булочников так плохо с ним обращалась? Видел ли он уже, сам того не подозревая, своего отца?

Однажды он проплакал несколько часов подряд, глядя на себя, плачущего, в зеркало и не чувствуя ничего: ни страдания, ни боли. В его душе воцарился холод, как на мертвой планете.

Ближе к ночи просыпалась его чувственность. Он представлял плотные, тяжелые груди кухарки с черными сосками. Прятал свой детородный орган между ногами и, разглядывая свое как бы оскопленное тело, спрашивал себя, а не лучше ли ему было родиться женщиной с такой же красивой грудью, как у Фин или его матери. Засыпая, он оставался во власти фантасмагорий, превращавших Николь, Фин и Лиз в чудовищ, которых он должен был резать ножом на столе в столовой — но внезапно стол становился пирсом, сотрясаемым бушующими волнами.

Он также мечтал обрести профессию, занять какое–то положение в обществе и даже смастерил себе почтовый ящик из коробки из–под калифорнийского шампанского, написав на нем свое имя; ящик он привязал к черенку от лопаты и воткнул его в песок перед судном.

Он ел без аппетита, нервно поглощая недожаренную рыбу, водоросли и моллюсков, чья мягкая плоть напоминала жевательную резинку. Пил он не разбирая то морскую, то дождевую воду из луж на палубе. Единственное, чего ему действительно не хватало, так это утреннего горячего молока. Иногда он отправлялся в Ле Форж с единственной целью — добыть несколько пакетов этого бесценного напитка.

Франсис Куэлан регулярно навещал Людо. Специально для него он смастерил нож с большим лезвием, деревянной ручкой в виде сирены, напряженно изогнувшейся словно фаллос, и с кожаным ремешком. Он понемногу браконьерствовал и приносил Людо кроликов. Но тот ненавидел кроликов, похожих без шкуры на новорожденных. Когда Куэлан уходил, Людо с отвращением бросал их в люк под машинным отделением. Около десятка кроличьих трупов, словно зародыши в мертвом чреве, мариновались в морской воде.

Бывший каторжник и Людо почти не разговаривали; устроившись в кубрике, они молча пили смесь рома с крепким черным чаем, отчего все плясало в глазах юноши. Но иногда, ни с того ни с сего, Куэлан пускался в бесконечные разглагольствования о подводных мелях, звездах, лунном влиянии и ветрах, от которых зависит величина и мощь бурунов.

Видя, как обнаженный Людо, моясь, плещется среди волн, он научил его индейскому брассу, и мальчик, никогда не умевший плавать, принялся посреди зимы барахтаться рядом с судном, не обращая внимания на запретительные надписи на щитах.

Теперь распорядок Людо зависел от движения моря. Во время прилива он выносил колченогое кресло на корму и наблюдал затем, как волны, словно медленно движущаяся процессия, заполняют берег. Задолго до окончания прилива к северу от буя показывалась одинокая высокая волна, похожая на летящий ковер–самолет, которая величественно обрушивалась и рассыпалась пенными брызгами. Это было похоже на гибель призрака, который — хотя воображение Людо и отказывалось это представить — уничтожал корабли и купальщиков. Но вскоре призрак возрождался, новый бешеный вал, окутанный водяной пылью, дыбился на горизонте, с грохотом увлекая в пучину кипящие белой пеной лавины, способные, казалось, раздавить само море; с наступлением отлива это вакханалия прекращалась.

Людо боялся этой могучей волны и одновременно любил ее. Она была прекрасна, как его мать, как пианистка за роялем, одетая в платье, сотканное из света, недоступная и в то же время такая живая и близкая. Сидя на ветру в своем кресле, он без устали слушал зловещий рокот волн, разбивающихся о мель.

Он также часами бродил по пляжу. Каждый день во время отлива море оставляло ему на берегу новый трофей. Он носил на шее клейкую ламинарию, бугристую, как спина аллигатора. Подбирал разную океанскую мелочь, которую отлив выставляет напоказ, чтобы удивить отдыхающих: морские звезды, остов каракатицы, спутанные пучки водорослей, искромсанные, студенистые медузы, похожие на стекловидное тело глаза, отполированные ветрами ветви деревьев. Он находил отшлифованные прибоем камешки, истертые добела и сточенные до единственного витка раковины литторин, вычурно–выпуклую голову краба с волнистым узором по периметру, похожим на вязь крема вокруг пирожного, мутно–слюдяную тушку мертвой рыбы. Одиноко бродя вдоль берега, словно по рынку. Людо так же радовался этим посланным провидением морским побрякушкам, как и предметам, подобранным на свалке.

По вечерам, не без сожаления принося в жертву огню деревянные части «Санаги», он разводил костер на пустынном песчаном берегу и сквозь огонь смотрел на море. Однако на самом деле перед его глазами по–прежнему стояла мать, и он пытался приворожить ее на расстоянии столь далеком, что ее образ неизменно исчезал. Словно под гипнозом, он грезил с широко раскрытыми глазами, представляя, как его мать поднимается на борт «Санаги». Сам он — не кто иной, как Маркус Винициус, стоящий за штурвалом, герой «Камо грядеши», римский офицер, перерубающий швартовы ударом меча. Он мог так до рассвета сидеть наедине со своими воспоминаниями и огнем — горящий костер вызывал у него ощущение, что он приближается к истине.

В своих играх он бросал вызов приливу. Возводил за кормой «Санаги» гигантские плотины — безобидные песчаные стены, которые сдерживали натиск моря в течение пяти—десяти минут, однако затем вода просачивалась, подрывая основание стен, по песку пробегали трещины, и волны стремительно заполняли все углубление, которое вымыли между остовом судна и берегом. Тогда Людо поднимался на палубу и долго наблюдал за тем, как пенящиеся и брызжущие на корму волны взрывали песок вокруг винта и руля, так что вскоре начинаю казаться, что они поклялись перейти через весь океан и затопить его судно.

Однажды в одном из шкафов он нашел банки с краской и кисти. Воспользовавшись солнечной погодой, он нарисовал на обшивке «Санаги» огромные черные руки со сверкающими кроваво–красными молниями, на что Куэлан с восхищением заметил, что теперь посудина размалевана почище любой потаскухи.

В дождливую погоду Людо отправлялся в «Призюник» — магазин, находившийся на выезде из Ле Форж по дороге на Бордо; там он бродил часами, но ничего не покупал. Он брал тележку и обходил все отделы, выбирая вина, замороженные продукты, женское белье и детские подгузники; все это он складывал в тележку, которую оставлял доверху наполненной в проходе, и шел на выход, обозначенный указателем «без покупки».

Однажды в конце марта, прогуливаясь вдоль берега, он зашел так далеко, что, обернувшись, не увидел своего судна. Море казалось призрачным. Босые ноги утопали в теплом песке. Вдруг он заметил на горизонте, блестящей полосой окаймлявшем совершенно безветренное небо, знакомый пирс. Он протер глаза, уверенный, что узнает эти места: проходы между дюнами, изгиб берега, стрельбище, а дальше — песчаная коса, за которой скрывалась тропинка, по которой когда–то они с Татавом возвращались через поле в Бюиссоне. Он дошел до покрытой битумом трубы и, испытывая необычайное волнение, взобрался на нее. Здесь был его дом, вся его жизнь. Он побежал к дороге, ведущей на пляж. Теперь им владела единственная мысль: найти мать, успокоить ее, убедить, что все хорошо, что он жив, что он вернулся и больше никогда никуда не поедет. С губ его готовы были сорваться слова, которыми он надеялся взволновать ее. От избытка чувств его подташнивало, он бешено жестикулировал, летя галопом через поле, поднимавшееся к Бюиссоне.