Опускалась ночь. Небо и море постепенно становились пепельно–серыми. Вдали по–прежнему раздавался жалобный свист. Он то замирал, то вновь набирал силу. И вдруг ночь содрогнулась от далекого удара одинокой волны, на мгновение высветившейся на горизонте мертвенной белизной и сразу же исчезнувшей.

Людо вскочил на ноги, его сотрясала дрожь. Но вокруг вновь воцарились спокойствие и темнота. Он был так сильно напуган, что не заметил, как от судна отделилась лодка и тихо подплыла к берегу.

— Какого черта ты здесь делаешь? — спросил мужчина, прыгнув на песок.

Людо вскрикнул и отбежал на безопасное расстояние.

— А ты? — ответил он.

Мужчина вытащил лодку на сушу и стал приближаться. Он был небольшого роста, плотный, с большой, круглой как луна головой без единого волоска.

— Нечего тебе здесь делать, — продолжил мужчина угрожающим тоном. — Здесь все мое… Это мой дом… Да и сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Чтоб тебя здесь больше не было, понял?.. Я видел, как ты пришел. Я таких субчиков, как ты, не боюсь. Развалина — моя, и я не желаю никого здесь видеть. Кстати, откуда ты явился?..

— Не знаю.

— Если завтра не уберешься, я тебя выставлю. И нечего на меня так пялиться.

Он перевернул лодку, легко взвалил ее на спину и добавил:

— И потом, чего это тебе взбрело в голову здесь спать… в жизни такого не видывал. Это же гора ржавчины, настоящая помойка. Скоро сборщики металлолома разрежут эту посудину до конца…

Налетевший на берег из темноты мощный вал оборвал его на полуслове.

— Чертов прилив!.. — проворчал он, повернувшись лицом к морю. — Здорово шуганул!..

А затем, развернувшись, зашагал к лесу.

Когда наступил отлив, Людо пробрался на судно. Он хотел в темноте зажечь керосиновую лампу, но фитиль не загорелся. Тогда он улегся на полу, забыв про голод. Нет, он не вернется в Сен–Поль. Он не поедет к психам, никогда, он останется здесь, несмотря на угрозы, ведь он никому не причиняет зла. Сон одолевал его. Лиз раздевалась в окне с красными стеклами. Он представлял концерт, устроенный для него одного на этом выброшенном на берег судне, где мир был неустойчивым и зыбким, а за роялем была то его мать, то он сам, Людо, играл перед собранием восхищенных женщин. Он грезил. На лесной дороге возник путник, шагавший упругой походкой; он сумел его догнать, и тот обернулся со смехом на устах, потому что это был он сам: это Людо преследовал Людо и ускользал от Людо все эти годы.

Около полуночи он проснулся от тишины — тишины трепещущей, живительной, наполненной гулкими, как шум падающих капель, звуками. Он спустился на пляж и замер, околдованный неугомонным ропотом уносящихся в море волн. Он видел танцующий красный огонек вблизи побережья, вдыхал ночной мглистый воздух, ловил шепот звезд, томно сияющих в темном небе, и это бесконечное смешение света и тени пробудило его давнюю тягу к бродяжничеству, и он шагнул в ночь.

Людо жил на «Санаге» уже месяц. Казалось, воспоминания оставили его в покое и на душе его теперь было так же легко, как тогда, когда он часами сидел на своем наблюдательном пункте на чердаке. В карманном зеркальце он рассматривал первую седину, тронувшую его волосы и даже бороду, и находил, что выглядит старым. К тому же, в результате своего рода мимикрии между ним и судном появилось странное сходство. Он стал худым, костлявым, лицо избороздили тонкие морщины, под глазами появились темные круги. Но чем изможденнее становилось лицо, тем более зелеными и потерянными становились глаза.

Он привык к приливам, во время которых волны проносились по судну, как дыхание, вырывающееся из бесчисленных ноздрей, образованных выпавшими из стальной обшивки заклепками; только иногда ее короткий стон напоминал о том. что разбитое судно все еще грезит о дальних странствиях.

Людо думал, что забыл свою мать: по ночам она была с ним в его тяжелых снах, но утром, при первых же проблесках зари, они выветривались из памяти. И каждое утро при пробуждении его охватывала смутная тревога: они приходят за ним. Бесшумно подкрадываются. Колют ему успокоительное и увозят в Сен–Поль. Изо дня в день они внушают ему, что он никуда не убегал. Что не было ни «Санаги», ни рояля, ни Бюиссоне, никого: это были просто видения, пока он пребывал в коме, но теперь он наконец выздоровел.

Больше всего его терзала мысль, что они найдут судно. Сколько приедет их в белых фургонах, этих людей, несущих несчастье? Кто из них первым улыбнется ему со словами: «Это для твоего же блага. Людо»?.. В такие минуты он хватал ракетницу и, сжимая ее до боли в руках, всматривался в безучастную темноту: может быть, если я увижу их перед собой, я и в самом деле сойду с ума.

Днем пляж был совершенно безлюден, и в часы прилива или отлива единственными спутниками Людо были волны и чайки. Даже тот злой человек, угрожавший ему, больше не появлялся.

Однажды вдали он увидел всадников в облаке пыли и предусмотрительно спрятался. То была конная полиция, следившая за порядком на побережье. Четверо полицейских хотели приблизиться к кораблю, однако их кони заупрямились, едва ступив в воду, и всадники галопом ускакали.

На судне Людо нашел настоящие сокровища: огнетушитель, сапоги, рваную штормовку, столовые приборы с инициалами Б.Е., бутылку рома и футляр, а внутри него ракетницу системы «кольт».

Старые спасательные жилеты пошли на поплавки для плота, на котором можно было в любое время суток курсировать между судном и берегом. Впрочем, при первом же испытании Людо едва не погиб. Он спокойно отплыл от берега, как вдруг отливом его отнесло на мель, над которой разбивались кипящие волны и о которой предупреждал звуковой буй, отнесенный течением в открытое море. К счастью, начавшийся прилив спас Людо жизнь, и он наконец узнал, откуда исходит заунывный вой, будивший его по ночам даже в хорошую погоду.

Для растопки угольной печи он брал брикеты сухого спирта, но за неделю запасы топлива истощились, и Людо отказался от обогрева; зато он по–прежнему пользовался керосиновыми лампами и газовой плитой.

Питался он рыбой, которую сам и ловил. Загнутый гвоздь служил ему крючком. Он опускал с кормы в воду короткую удочку, на которую наживлял кусочек сала, и на эту приманку ловил маленьких рыбок цвета прибрежных камней с головами фантастических чудовищ, которых он обожал мучить. Однажды вечером он поймал чайку. Она нырнула за добычей в тот самый миг, когда он забросил удочку, заглотнула гвоздь и собиралась снова подняться в небо. Людо втащил ее на палубу как воздушного змея, но при этом ему пришлось с ней побороться, так как птица яростно отбивалась крыльями и клювом, выплевывая окровавленных мелких крабов и морских блох, которыми питалась на пляже. Он поджарил ее с моллюсками, собранными под килем, и лег спать, исполненный горделивого мещанского самодовольства оттого, что устроил себе пирушку.

В иные дни он с необыкновенным энтузиазмом драил внутренние помещения судна, чистил до блеска этот стальной труп, словно надеясь вернуть его к жизни. На стенах кают–компании он снова нарисовал лицо, еще больше, чем прежде, закрытое рукой. Но случалось и так, что он вставал обессиленный, смертельно напутанный, раздираемый криком, который не смолкал в его сердце с тех самых пор, как он начал страдать, и который так и не выплеснулся наружу. Тогда он начинал слоняться из каюты в каюту и в конце концов ложился на пол, не ожидая уже больше ничего.