Всецело побороть природную застенчивость не удалось и Николаю II до самого конца его довольно продолжительного царствования. Застенчивость эта была заметна при всяком его выступлении перед многолюдным собранием, и выработать внешние приемы непринужденного царственного общения со своими подданными ему так и не удалось. Внешним образом смущение Государя выражалось, например, в столь известном постоянном поглаживании усов и почесывании левого глаза.

То, что так легко давалось их царственным предшественникам, что в совершенстве осуществляли Александр III и вдовствующая императрица Мария Федоровна, никогда не было усвоено Николаем II, а в особенности его супругой.

Техника царского ремесла имеет свои трудные стороны, но и свое немаловажное значение, хотя бы с точки зрения степени достигаемой популярности. Эта техника Николаю II и Александре Федоровне была совершенно чужда и даже недоступна. Но у Государя отсутствие непринужденности в общении с незнакомыми ему лицами искупалось чарующим выражением его глаз и теми особыми флюидами личного обаяния, которые обвораживали всех впервые к нему приближавшихся. Императрица, наоборот, всех обдавала холодом и вызывала у своих собеседников отнюдь не симпатичные к себе чувства. Она не умела покорять сердца, даже наиболее склонные преисполняться любовью и благоговением к царствующим особам. Так, например, в женских институтах, состоявших в ведении вдовствующей императрицы, где всегда господствовала традиция экзальтированного преклонения перед членами царской семьи, Александра Федоровна при своих посещениях оставалась холодна как лед. Не только императрица Мария Федоровна, но и покойный Государь умели вызывать в институтках совершенно непринужденное к себе отношение, порождавшее в них восторженную любовь к носителям царской власти. Но от Государыни Александры Федоровны воспитанницы института не слышали ни одного приветливого слова, не видели ни одного ласкового жеста.

Последствия взаимной, с годами всевозраставшей между обществом и царицей отчужденности, принимавшей подчас характер антипатии, были весьма разнообразны и даже трагичны.

Роковую роль в этом отношении сыграло щекотливое самолюбие Александры Федоровны.

Когда в последний месяц царствования к ней обратились с личными письмами некоторые члены петербургского общества, умоляя ее ради спасения России от гибели перестать вмешиваться в дела государственного управления, она пришла в такое возмущение, что потребовала немедленного принятия репрессивных мер против этих лиц. Одного из них, а именно Н.П. Балашева{250}, носившего звание первого чина двора, она желала даже сослать в Сибирь, и лицам ее окружающим, которые понимали всю невозможность подобной расправы, стоило большого труда убедить Государыню не настаивать на этом. Другой автор такого же письма к императрице, жена члена Государственного Совета, кн. Б.А. Васильчикова{251}, была-таки выслана из столицы в свое имение в Новгородской губернии с воспрещением выезда из него. В результате мера эта вызвала возмущение со стороны лиц наиболее консервативного, определенно монархического образа мыслей и демонстративное посещение четы Васильчиковых всеми членами Государственного Совета.

Всего ярче выступает отношение Александры Федоровны к обществу в переписке ее с королевой Викторией. Английская королева, узнав о том, что молодая русская царица не завоевала симпатии петербургского общества, писала ей приблизительно следующее: «Нет более трудного ремесла, нежели наше царское ремесло. Я царствую более сорока лет, царствую в моей родной стране, которую знаю с детства, и тем не менее каждый день я раздумываю над тем, что мне надо сделать, чтобы сохранить и укрепить любовь ко мне моих соотечественников. Каково же твое положение и сколь оно безмерно труднее! Ты находишься в чужой стране, в стране, тебе совершенно незнакомой, где быт, умственное настроение и самые люди тебе совершенно чужды, и все же твоя первейшая обязанность – завоевать любовь и уважение».

На это письмо Александра Федоровна будто бы отвечала: «Вы ошибаетесь, дорогая бабушка, Россия не Англия. Здесь нам нет надобности прилагать какие-либо старания для завоевания любви народа. Русский народ почитает своих царей за божество, от которого исходят все милости и блага. Что же касается петербургского общества, то это величина, которой можно вполне пренебречь».

«Мнение лиц, составляющих это общество, и их зубоскальство не имеют никакого значения. Зубоскальство – их природная особенность, и с ней так же тщетно бороться, как напрасно придавать ей какое-либо значение».

Я, конечно, не ручаюсь за достоверность приведенных писем, но, во всяком случае, они ходили в Петербурге по рукам и, разумеется, не способствовали установлению добрых отношений между молодой царицей и тем единственным внешним миром, с которым она входила в непосредственное соприкосновение.

Досужая болтовня великосветского, посещавшегося всеми великими князьями, яхт-клуба, – этого центра столичных политических и светских сплетен, где перемывали косточки всех и каждого и где не щадили и императрицы, действительно, не заслуживала со стороны императрицы иного отношения. Распространению по городу неблагоприятных для Государыни рассказов впоследствии способствовали удаленные от двора из-за их борьбы с влиянием Распутина кн. В.Н. Орлов и СИ. Тютчева. Отнюдь не желая нанести ущерб царской семье, они, однако, своими рассказами о близости Распутина к царице и о том влиянии, которым он у нее пользуется, существенно содействовали укреплению почти неприязненного отношения к Государыне не только петербургского, но уже и московского общества (к коему принадлежала СИ. Тютчева). Переходя из уст в уста, рассказы их, естественно, извращались и, наконец, приобретали совершенно невозможный характер.

Между тем то, что говорилось в высшем обществе, постепенно передавалось в другие общественные круги обеих столиц, а затем, через лакейские и дворницкие, уснащенное и облепленное грязью, переходило в народные низы, где производило уже определенно революционную работу.

Провинция, стоявшая неизмеримо дальше от всех столичных пересудов, заражалась ими в меньшей степени, по крайней мере, в народной массе, а потому естественно, что там каждое появление царицы вызывало по-прежнему бурю народного восторга.