Робин поднялась с кресла, покачалась взад-вперед, где-то хрипел проигрыватель, она подпевала Пати Смит, глотая слова. «Иисус за чьи-то умер за грехи, но только не мои», – пела она, пощелкивая челюстями при каждой фразе. Я рефлекторно вторила ей, изнутри тыкаясь языком в щеку, ощущая шероховатую поверхность плоти и вкус крови.

«Иисус за чьи-то умер за грехи, но только не мои», – пропела Робин, качнулась на каблуках и, оступившись, наткнулась на застекленную дверь, вино выплеснулось, оставив на стекле бурое пятно.

– Черт, – пробормотала Робин, поворачиваясь, чтобы оценить ущерб.

– Сядь, – сказала я, – у меня голова кружится из-за тебя.

– Нет. – Она ухватилась за спинку кресла. – Это у меня из-за тебя голова кружится.

– Не говори ерунды, – простонала я.

– В глазах из-за тебя все двоится, – невнятно пробормотала она, запустила руку в шкатулку со стеклянными бусами и подбросила их вверх. Бусы громко разлетелись по полу, издавая звуки, похожие на выстрелы. Робин вздрогнула, я закрыла глаза руками. – Вроде как ты есть ты, но в то же время и она. Почему так – не знаю.

Я все старалась восстановить в памяти наш спор после того, как мы вышли из школы.

«Ты в точности как Эмили», – сказала тогда Алекс, и каждый раз при воспоминании эти ее слова ранили все сильнее: ведь Эмили мертва. И если декан написал правду, убили ее эти девушки. Но стоило мне заговорить на эту тему (вокруг которой мысли мои кружились, как вода в воронке), Робин бросала на меня яростный взгляд и – словно стараясь нарочно досадить – глотала очередную таблетку (прижимая ладонь ко рту, вроде как чтобы не проговориться) либо надолго припадала к бутылке, так что мне приходилось вырывать бутылку у нее из рук, обещая больше никогда не спрашивать об этом.

Музыка набирала скорость. Я выпрямилась – деревянные перекладины шезлонга впились мне в бедра.

– Что?

– О, как же дивно была она хороша, – пела Робин, кружась. – О как же, как же она была прекрасна.

– О чем ты? – спросила я, чувствуя, что язык начинает заплетаться. – О ком?

Она продолжала танцевать, с закрытыми глазами, подняв голову вверх, к небу. На фоне залитого серебряным светом луны забора расколотое на части белое пятно ее фигуры напоминало страшный триптих Фрэнсиса Бэкона. На шее, прямо под выпяченным подбородком и оскаленными зубами, я заметила какое-то засохшее пятно, смутную тень – может, чернила, может, тени для век. Так или иначе, смотреть на это я не могла, не могла смотреть на нее, зная, что в этот момент она думает об Эмили, о той, которую она убила, о девушке, похожей на меня, – но не обо мне.

– Мне надо пописать, – сказала я, с трудом поднимаясь на ноги и не выпуская из рук пакетика с порошком. Оставив дверь на веранду широко открытой, я прошаркала в дом.

Я впитывала заключенные в мелочах подробности жизни ее семьи, ее биографии. На стене рядом с лестницей вырезанный из газеты снимок Робин в рамке и ее рисунок, отобранный для участия в конкурсе «Безопасность превыше всего»; треснувшая глиняная кружка с надписью «Мама» в раковине («Моей сестрички работа, – сказала Робин, перехватив мой взгляд, – неужели ты думаешь, что я способна на такое уродство?»). Все это было совершенно не похоже на то, что я себе представляла: в ее комнате на полу разбросаны китайские фонарики, на стенах – рваные постеры, широченная кровать с розовыми простынями. Все это выглядело слишком по-домашнему, слишком мило для Робин.

– Мамочка у меня совсем чокнутая, – пожала она плечами, вешая блейзер в белый гардероб с вырезанными на дверях лилиями.

Я остановилась у стены, где на полках были расставлены украшения и фотографии в рамках (Робин и Эмили в детстве, озорно глядящие друг на друга, я вполне могла представить себе, что это мы с ней, друзья до гроба); старинные заварные чайники и хрустальные бокалы; деревянная шкатулка с раскрашенной крышкой, на которой изображен Винни-Пух. Я откинула крышку и, заглянув внутрь, рассмотрела фотографии на паспорт и никому уже не нужные ключи, словно в них могли заключаться какие-то ее тайны.

– Пойдем, – сказала Робин, хватая меня за руки. Я подпрыгнула от неожиданности, захлопнула крышку и резко обернулась. – Хочется свежим воздухом подышать. К тому же, – добавила она, ухмыляясь, – в городе ярмарка. А я обожаю ярмарки.

– Ну а я ярмарки ненавижу, – простонала я. – И вообще я уже устала.

– Господи, да у тебя язык заплетается. Едва… – она икнула и покачала головой, – …едва слова выговариваешь. Так что тебе тоже нужно развеяться. Пошли. Попляшешь и станешь свежая как огурчик.

Она стащила меня с кровати; руки холодные, влажные от пота. А музыка играла все быстрее и быстрее, и в конце концов я почувствовала, как мучительно затрепетало мое сердце.

– Ты права, – сказала я, особенно тщательно выговаривая каждый звук. – Видишь? Ничего не заплетается. – Я пошатнулась, выпрямляясь, прижалась спиной к двери, крючок для одежды впился мне в лопатку. – Ладно… Пошли.

Я была благодарна природе за освежающую прохладу. Мы шли, и нас окутывала мгла, хотя небо все еще отдавало густой голубизной, а деревья, не отбрасывая тени, четко выделялись в тускнеющем вечернем свете. Я сорвала с клумбы пион, стиснула его в ладони, и по мере того, как мы приближались к неярким огням города, к ярмарке, цветок превращался в месиво. Дети визжали, раздавались слабые отзвуки выстрелов игрушечных ружей, из которых они палили по резиновым уткам и на которых мертвыми глазами взирали коты Феликсы и скалившиеся тасманийские дьяволы. Время от времени возникали «дома с привидениями», из которых звучал смех актера Винсента Прайса, по кругу звучал «Триллер» Майкла Джексона и высовывались костлявые руки скелетов.

– Знаешь, как здесь это называется? – спросила Робин, поворачиваясь ко мне и предлагая угрожающе багровую, шершавую на ощупь конфетку.

– Спасибо. Что «это»?

– Ну, вот все это.

– И как же?

– Колдовской час. – Она повернулась ко мне и подмигнула.

– Очень остроумно, – рассмеялась я.

– Эй, дамочки, покататься не желаете? – раздался чей-то голос.

Робин обернулась, я посмотрела в ту же сторону. Между фургоном с бургерами и передвижной билетной кассой стоял рослый худощавый мужчина с тремя бутылками пива в руках, слегка покачивающийся от усилия сохранить вертикальное положение и указывающий на свой пах. Я попробовала разобрать, что написано у него на футболке – какая-то выцветшая, с кривыми буквами эмблема. Мимо пробежала стайка ребят в противогазах, перепрыгнув через ограду, они вскакивали на ходу в электромобильчики.

– Просто игнорируй, – сказала я, направляясь в другую сторону.

Робин застыла на месте, вперившись в того типа.

– Идем, тебе говорю, – сердито прошипела я.

Она бросила на меня беглый взгляд и ухмыльнулась хорошо знакомой и такой многозначительной ухмылкой.