Никто не вымолвил ни слова, пока мы не дошли до середины двора, где трава пестрела маргаритками и в ней голубело яйцо малиновки; все вокруг пышно разрасталось. Мы сели у вяза, где выцветшие открытки, намокшие игрушечные медвежата, засохшие цветы – все в память Эмили – создавали ощущение некоей уединенности. Вдали проходили школьницы, искоса поглядывая на нас (я в этом кругу вечное пятое колесо в телеге), отдающих дань памяти покойной подруге.

Алекс наклонилась ко мне.

– Ты как, в порядке?

– Нормально, – ответила я, недовольная тем, что меня выделяют среди других. – А ты?

Она промолчала. Робин выдрала из земли пучок травы и принялась что-то плести из травинок.

– Похоже, никто еще ничего не знает, – сказала она, ни к кому в отдельности не обращаясь.

– Когда ты, говоришь, видела его в последний раз?

– Кого?

– А ты как думаешь? – Алекс вздохнула.

Робин озадаченно посмотрела на нее.

– Когда мы…

– О господи, иногда ты бываешь просто… – Алекс не договорила, взяла себя в руки. – Ты рассказывала, что он появился в доме у Вайолет. Когда это было?

– Дня два назад.

– А точнее?

Робин искоса посмотрела на меня, пожала плечами.

– Во вторник, – подсказала я. – Точно, во вторник.

– Когда?

– Что?

– В котором часу, спрашиваю.

– Не помню. – Я посмотрела на нее. – Может, в одиннадцать, в половине двенадцатого.

– Но точно не помнишь?

– Да пошла ты, Алекс. Я что, записывала, что ли? Да и какое это имеет значение?

– Может иметь.

Я перевела взгляд на Робин.

– Скорее ближе к половине двенадцатого, – сказала та, хотя было непонятно, действительно ей так запомнилось или она просто хотела подтолкнуть Алекс побыстрее объяснить, зачем ей все это нужно.

Мы немного помолчали, по-прежнему сидя в густой тени вяза. Вдали, пользуясь переменой между уроками, прогуливались школьницы, птички перепархивали с одной крыши на другую.

– Ну вот, дождались, – проговорила наконец Алекс, указывая на главное здание, где миссис Голдсмит, преподавательница музыки, тряся двойным подбородком, что делало ее похожей на морскую свинку, тихо разговаривала о чем-то с незнакомой мне женщиной. Она глубоко затянулась, откровенно нарушая правило о курении только в специально отведенных для этого местах, и смахнула рукавом слезу со щеки.

Испытывая неловкость (трудно сказать, правда, за нее или за себя – пройдет буквально несколько минут, и это проявление слабости станет известным всей школе), я отвернулась и перехватила взгляд Ники, стоявшей на противоположной стороне двора. Она не трогалась с места, пока Алекс, к немалому моему удивлению, не окликнула ее. Когда Ники подошла, Алекс сразу заключила ее в объятья, от которых та, кажется, никак не могла освободиться.

Мы с Робин посмотрели на Грейс, та, судя по выражению лица, как и мы, решительно не могла понять, что это за спектакль. Вся дрожа, глядя на нас широко раскрытыми глазами, Ники слегка похлопала Алекс по спине – может, чтобы скрыть смущение.

Наконец Алекс отстранилась, держа теперь Ники за руки.

– Я просто… – начала она дрожащим голосом. – Кажется, я еще не сказала тебе спасибо за… за это. – Алекс кивнула на выцветшую фотографию Эмили, прикрепленную к стволу дерева, и засохшие цветы, выложенные таким образом, чтобы читалось имя усопшей. – Мне говорили, что это ты придумала… Здорово. Эмили бы понравилось. – Я почувствовала, как Робин напряглась при этих словах, и мягко накрыла ее ладонь своею. Я все еще не могла понять, к чему клонит Алекс, но так или иначе Робин, судя по всему, не имеет к этому никакого отношения. И еще я знала, что вовсе не Ники оформила эту усыпальницу, это было, насколько мне известно, дело рук участников школьного хора – визуальное сопровождение к заупокойной мессе, которую они репетировали на протяжении всего семестра. Что не помешало Ники принять предложенную честь.

– Это меньшее, что я… что мы могли сделать, – сказала она, лучезарно улыбаясь. – Вообще-то особо близки мы не были, но хотелось, чтобы вы, девчонки, чтобы у вас… словом, ты понимаешь, что я хочу сказать. Чтобы память осталась.

– Да, здорово, просто замечательно, – повторила Алекс. – Особенно когда… – Она запнулась и обвела взглядом нас троих, все еще сидевших на траве. – Особенно когда не знаешь, кому можно верить. Ты была такой чудесной подругой, а мы вели себя так мерзко. Извини.

Ники посмотрела на Робин, потом на меня. Я улыбнулась в надежде как-то компенсировать гримасу на лице Робин – мне и смотреть не надо было, чтобы представить ее себе. К счастью, Ники была поглощена другим.

– Кому вы не можете доверять? – спросила она, снова поворачиваясь к Алекс. Та опустила глаза.

– Не надо было мне этого говорить.

– Алекс, – произнесла Ники знакомым мне шепотом (я слышала его в тот раз, когда девушки исчезли, оставив меня одну, вспомнила едва ли не всем нутром: ты другая, ты не одна их них, болезненно промелькнуло у меня в голове), – все нормально. Можешь говорить со мной совершенно свободно. Я никому никогда ничего. – Она постучала по школьной эмблеме на своей спортивной сумке. Алекс, у которой все еще не высохли слезы на глазах, улыбнулась.

– Понимаешь ли, – заговорила она, – только пожалуйста, делай что хочешь, но ни слова никому про то, что услышала от меня… Мать убьет, если узнает…

– Конечно! – слишком быстро пообещала Ники, Алекс даже договорить не успела. – Сама знаешь, у меня рот на замке.

И как бы к этому ни относиться, в данном случае она не солгала: если существовала хоть малейшая возможность, Ники, передавая сплетни, ни на кого не ссылалась, и вовсе не из пресловутой журналистской добросовестности, но просто потому, что предпочитала сама быть источником информации, а когда ее напрямую спрашивали, всегда ласково улыбалась и покачивала головой.

– Что ж, в таком случае… – Алекс повернулась ко всем нам, все еще онемевшим от страха, и понизила голос. – Ты знаешь, что мистер Холмсворт, ну, это наш декан… – При звуке этого имени в сознании снова мелькнуло распростертое на полу тело. Я почувствовала, что бледнею, и отвернулась.

– Да? – Ники подалась немного вперед, подставив лицо полуденному солнцу.

– Несколько дней назад он… Ну, в общем, напился. По-настоящему напился. И моя мама от кого-то – от кого, в точности не знаю, кажется, от знакомой в баре, – услышала, как он говорил кое-что. Кое-что очень странное.

У Ники глаза сделались как блюдца – у нас, наверное тоже. «Что она делает?» – беспокойно мелькнуло в голове. Интересно, многое ли она придумала на ходу, испытывая, наверное, примерно то же, что канатоходец, работающий без страховочной сетки.