пожалуй, излишне великоват, сделать мне не удалось. Дом был и вправду «полностью меблирован» — только меблирован скудно. Часть обстановки — скажем, треть — была стара, как сам дом, остальная принадлежала различным периодам второй половины века.

Справиться о доме, как мне сказали, можно было у торговца зерном на базарной площади в ближайшем городке. Я отправился туда в тот же день и снял дом на полгода.

Стояла середина октября, когда я въехал в него с моей незамужней сестрой (рискну сказать, что ей тридцать восемь лет и она чрезвычайно хороша собой, разумна и деловита). С собой мы взяли глухого конюха, моего бладхаунда Турка, двух служанок и малолетнюю особу по прозвищу Чудачка. У меня есть веские причины сказать по поводу этой последней, которая попала к нам из женского сиротского приюта Святого Лаврентия, что она оказалась роковой ошибкой и тем еще подарочком.

Когда мы вошли во владение особняком, год катился к исходу, падала последняя листва, день выдался пронизывающим и холодным, и царивший в доме сумрак казался особенно удручающим. Завидев кухню, кухарка (женщина добродушная, но не блиставшая интеллектом) разразилась слезами и попросила, чтобы, если эта сырость сведет ее безвременно в могилу, серебряные часы отдали ее сестре (Туппинток-гарденс, Лигсова аллея, Клафамский бугор, дом 2). Стрикер, горничная, с видом великомученицы попыталась изобразить восторг. Одна лишь Чудачка, никогда раньше не бывавшая в деревне, была радешенька и вознамерилась зарыть в садике под окном судомойни желудь, чтобы из него поскорее вырос могучий дуб.

Еще до наступления темноты мы подверглись всем естественным в противовес грядущим сверхъестественным напастям, связанным с нашей прислугой. Обескураживающие сообщения во множестве поднимались, точно дым, из подвалов и спускались с чердаков. На кухне не оказалось скалки, формы для пудинга (что меня вовсе не удивило, поскольку я и не подозревал, что это за штука такая), в доме не оказалось наинужнейших вещей, а что и имелось в наличии, то было сломано. Должно быть, последние его обитатели жили хуже свиней. И куда только хозяева смотрели? Все эти житейские неприятности Чудачка перенесла жизнерадостно и беззаботно, но не прошло и четырех часов после наступления темноты, как мы вступили в сверхъестественное русло, и завопила: «Глаза!», забывшись в истерике.

Мы с сестрой специально условились помалкивать о ходивших вокруг дома слухах, и я был уверен — да и по сей день пребываю в этой уверенности, — что, пока Айки помогал разгружать экипаж, я ни на мгновение не оставлял его наедине с женщинами или хотя бы с одной из них. И все же, говорю вам, не пробило еще и девяти, как Чудачка уже «видела глаза» (иных объяснений вытянуть из нее не удалось), а к десяти часам на нее было вылито столько уксуса, что хватило бы замариновать крупного лосося.

Предоставляю проницательным читателям самим судить, каковы были мои чувства, когда при подобных обстоятельствах примерно около половины одиннадцатого колокол мастера Б. начал звонить как заведенный, а Турк принялся выть так, что переполошил весь дом.

Надеюсь, что мне никогда больше не доведется пребывать в столь нехристианском состоянии духа, как то, в каком я жил несколько недель благодаря мастеру Б. Звонил ли его колокол из-за крыс, мышей, летучих мышей, ветра, каких-то случайных вибраций или же еще каких-то причин в отдельности или же всех в совокупности, я не знаю — знаю лишь, что звонил он две ночи из трех, пока мне, наконец, не пришла в голову мысль свернуть мастеру Б. шею: иными словами, подвязать язычок его к колоколу — и тем самым утихомирить молодого джентльмена, как подсказывают мне надежда и жизненный опыт, навсегда.

Но к тому времени Чудачка развила в себе уже столь потрясающие способности к каталепсии, что стала ярчайшим образцом этого весьма неудобного в быту заболевания. В самых неуместных обстоятельствах, чуть что, она замирала, точно Гай Фокс в минуту помрачения разума. Я обратился к служанкам с речью, пытаясь ясным языком указать, что выкрасил комнату мастера Б. и покончил с облезающими обоями, что подвязал колокол мастера Б. и покончил с ночным трезвоном и что коли уж они могут представить, что этот незадачливый юнец жил и скончался, а после кончины начал вести себя столь недостойным образом, что за такое поведение ему в первом его существовании не миновать бы самого тесного знакомства с березовой кашей, — так вот, коли они готовы представить себе все это, так почему не могут тогда согласиться и с тем, что самое обычное земное создание — ну вот как я — способно изыскать средства, чтобы этими презренными методами положить конец проделкам разбуянившихся бесплотных духов? Говорил я довольно-таки горячо и, как не без самодовольства считал, убедительно, как вдруг, без малейшей на то причины, Чудачка закоченела от башмаков до макушки и вытаращилась на нас, точно допотопная окаменелость.

Стрикер, горничная, в свою очередь, выказывала признаки весьма удручающего расстройства. Затрудняюсь сказать, была ли она чересчур впечатлительна или что еще, но эта молодая женщина стала настоящим перегонным кубом, производившим самые громадные и самые прозрачные слезы, какие мне только доводилось видеть. Наряду с этой особенностью она обладала способностью удерживать их на себе, не давая упасть, так что они свисали с ее носа и щек. В таком вот виде, да еще кротко и горько покачивая головой, она без единого слова могла привести меня в большее потрясение, нежели смог бы сам неподражаемый Кричтон словесным диспутом о кошельке с деньгами. Кухарка же отлично завершала хорошенькую компанию своими беспрестанными жалобами на сырость, которая непременно сведет ее в могилу, и смиренными повторениями последней ее воли касательно серебряных часов.

Что же до нашей ночной жизни, то между нами царила зараза страхов и подозрений, и нет под небесами заразы хуже этой. Женщина в плаще? Согласно всем показаниям мы находились просто-таки в женском монастыре, где плащ был формой одежды. Шумы? Сам подвергшись воздействию этой заразы, я сидел в мрачноватой маленькой гостиной, напряженно прислушиваясь, пока не услышал столько шумов, да притом столь подозрительных, что кровь наверняка застыла бы у меня в жилах, когда бы я не согрел ее тем, что ринулся проводить расследование. А попробуйте-ка полежать так в кровати глубокой ночью. Попробуйте в вашей собственной уютной спальне прислушаться к тому, как живет ночь. Да вы, если пожелаете, любой дом наполните шумами, пока не подыщете по отдельному страшному шуму на каждый отдельный нерв вашей нервной системы.

Повторяю: зараза страхов и подозрений царила между нами, и нет под небесами заразы хуже