– Я принёс тебе чипсы и колу. Ужин принесу позже.

«Ужин»! Значит, прошёл, как минимум, один день.

– Меня будут искать, – уверенно произнесла я.

– Не будут. Ты забыла, моя хорошая, что ты – натуральный продукт, искренняя и чистая девочка. И ты всё мне рассказала. Ты никому не нужна.

– Я соврала тебе.

– Нет. Ты не соврала.

Он направился к двери.

– Если тебе что-нибудь понадобится до момента, как мне понадобишься ты, позвони в колокольчик.

Он ехидно кивнул на треугольный бумажный кулёк, из которого, как телепень, торчала белая пластиковая ложка.

– Постой!

Мирон обернулся.

– Что-нибудь ещё, милая?

– Я хочу знать правила игры.

– Какие правила?

– Кольца, вшитые в мою спину. Татуировка. Эта комната…

– Придёт время, и ты всё узнаешь.

Дверь за ним захлопнулась, и я засмеялась в голос.

Когда-то мы с Белкой вычищали из текста подобные клише. «Придёт время, и ты всё узнаешь». Мы ненавидели эту фразу за её стандартную серость, отдающую бульварным чтивом и бесталанностью автора, описывающего маньяка. «Так не бывает в жизни, – распалялась Белка. – ОНИ так не говорят».

Они. Маньяки. Так не говорят.

В жизни. Что мы знаем о ней? Мы смоделировали гомункулуса, вдохнули в его литературную плоть живительную силу, отточили ему реплики, сделали достоверным. Так нам казалось.

Мирон, может, я сплю? Это же я придумала тебя, дала имя и биографию. Влюбилась в тебя, дышала тобой и даже в самых заветных фантазиях не могла вообразить, что когда-нибудь увижу тебя в реальности.

Или мы, авторы, подобны богам? Выдираем из всемирной паутины человека и вылепливаем ему судьбу? Придумываем каждый его прожитый день, фразы, любовь, секс, отношения с обществом и с самим собой. Крутим, вертим, колдуем, играем в напёрстки с запретным. Даже если и так, то хватит ли у меня хтонической силы завершить историю и самой остаться в живых?

Ответа у меня не было.

Я придвинула тумбочку к стене, встала на неё и дотянулась до окна. Мне был виден краешек сада – вероятно, с задней стороны этого странного дома. Высокий забор, щербатая плитка узкой дорожки, кривенькие яблони, заброшенный колодец и небольшая пристройка, шахматным конём примыкающая к стене. С ракурса полуподвального этажа некошеная трава казалась огромной, её сочный голубовато-зелёный цвет в сумерках напоминал Белкины глаза.

Оконце не открывалось: стекло было просто вставлено в толстую раму, а конструкция не предполагала даже ручки, как на обычной форточке. Снаружи стояла внушительная чугунная решётка, так что шансы выбраться равнялись нулю.

На всякий случай, подёргав раму и убедившись в абсолютной утопичности сковырнуть этот монолит, я вернула тумбу на прежнее место и досконально исследовала дверь. Как я и предполагала, если в этом стареньком доме и было что-то монолитно-основательное, так это замки и сама дверь – она оказалась металлической.

Я минут пять колотила в неё и орала во всю глотку. Просто для того, чтобы успокоить себя: я это сделала. Никто не отозвался.

Лежать на спине оказалось невозможно из-за вшитых колец. Каждое движение отзывалось тикающей болью. Сколько прошло времени, я совсем не представляла. Неизвестность пугала, парализовывала. Наркоз всё ещё продолжал отходить, меня мутило, и я даже не заметила, как снова провалилась в липкий сон.

Когда я открыла глаза, на табуретке рядом с кроватью стоял нехитрый ужин: остывший кусок пиццы и пакет яблочного сока. Есть мне совсем не хотелось, но я заставила себя проглотить резиновую пиццу, чтобы унять тошноту. За окном была темень. Спина зудела, и на ум лезли всякие паскудные мысли о заражении крови, гнойной гангрене и мучительной смерти от сепсиса. Ехидный внутренний голос выдавал чернушный юмор: не успеешь, помрёшь раньше совсем от другого.

За окном что-то стрекотало. Насекомое или ночная птица. Я свернулась калачиком и пыталась согреться под тонюсеньким байковым одеялом – почти тряпочкой.

Белка, Белочка, ты же ведь всегда считывала мои мысли на расстоянии. Мы с тобой как близнецы – не можем друг без друга. Ты должна понять, что со мной случилась беда, ты всегда понимала, если что-то не так. Помнишь, ты не дала мне уехать в Екатеринбург, потому что почувствовала, что у меня температура. На расстоянии почувствовала, по телефону. Заставила сдать билет. И оказалась права: через пару часов у меня началась лихорадка. Ты отменила все дела и выхаживала меня.

Господи, Белка! Да ты же и в Москву меня не пускала.

Но я же не могла не поехать на похороны. К отцу!

Я начала фантазировать, что бы сделала Белка. Что? Вот я не возвращаюсь ни на второй, ни на третий, ни на четвёртый день. Телефон мой не отвечает. Ты позвонишь в полицию, Белка? Ты ведь позвонишь? Отправишь их на поиски?

Незримое присутствие Белки помогало не сойти с ума. Надежды на маму было мало. Да, она, конечно, будет мне звонить на выключенный мобильный, чтобы узнать про похороны и наследство. Не дозвонится, но тревогу не поднимет: сколько раз было, что я не успевала заплатить за телефон, или он разрядился, и мы не разговаривали неделями.

Марианна Витальевна тоже не побеспокоится. Она сама же настаивала, чтобы я взяла дни на «прийти в себя». В общем-то, на её месте я бы тоже не дергала человека как минимум неделю.

Мои мысли прервал звук открывающихся замков. Я вся сжалась, превратившись в пружину. Дверь застонала и вошёл он. МОЙ ЛЮБИМЫЙ.

* * *

Я не понимаю, как я прожила ещё несколько дней. Засыпала, просыпалась, ела остывшую пиццу, запивала соком. Когда я разомкнула в очередной раз глаза, на моей спине появилось ещё два кольца – теперь на левой лопатке, а вена на руке была плотно перевязана белым бинтом. Когда Мирон появился вновь, я заорала:

– Поговори со мной!!!

Он отрицательно покачал головой и ушёл. Я дубасила кулаками в дверь, пока не сбила их в кровь. Мирон не реагировал.

Я постоянно в мыслях разговаривала с Белкой и боялась сойти с ума. Не от пыток, а от обжигающей неизвестности. К ней нельзя было приспособиться. Она мутировала в многоротого монстра и выжирала меня изнутри.

Чтобы окончательно не свихнуться, я стала писать книгу. В голове. Медленно, абзац за абзацем, выстраивался сюжет – в нём были я, моя болезненная любовь, Мирон, все прожитые мной события. Мной, а не Катериной.

В какой-то миг меня посетила тривиальная мысль: если описываешь события от первого лица, то читатель понимает: главная героиня останется жить. Как бы ни изощрялся антагонист, сложно саму себя убить и описать свою смерть