баллона: красная краска на их боках сильно облупилась, и они напоминали проржавевшие бочонки; подвесные полки, деревянный стол с ящиками, покрытый цветастой – вырви глаз – клеёнкой, и… Большой верстак, уставленный какими-то колбами и склянками. И запах… Едва живой, но… Чем пахнет кухня в деревенском доме? Если в ней живут люди – то хлебом, едой, варёной картошкой, соленьями. Если дом пустой – то кухня всё равно хранит пищевой дух, пусть даже не особо приятный. Здесь же пахло чем-то неуловимо медицинским, с примесью затхлости, как если бы кто намочил бинты и оставил гнить. Я подошла ближе, втянула ноздрями невнятную тревожную смесь. Запах камфорного масла, гвоздики и ксероформа – если усилить раз в десять, то так пахнет в зубном кабинете. И ещё что-то знакомое… Как будто жжёная материя…

– Что ты здесь делаешь? – Мирон появился в проёме, лицо его было напряжено.

– Что здесь хранится? Почему в этой кухне… – начала была я, но он резко перебил меня:

– Я сказал тебе никуда не выходить из комнаты!

– Мирон… Чей это дом???

Он подошёл ко мне, взял за руку, лицо его смягчилось:

– Что тебя так напугало, Машенька? Не бойся, никакой Синей Бороды здесь нет. Это дом моих друзей, не надо ходить одной – это нехорошо по отношению к их гостеприимству. Вдруг ты что-то разобьёшь? Мне будет перед ними неловко. Они же не думают, что я сюда девушек вожу.

Он сжал мою ладонь и повёл за собой обратно, в комнату с камином.

– Расслабься, что ты так напряжена?

Мирон протянул мне пластиковый стаканчик с вином. В отблесках пламени оно играло рубиновой искрой и было завораживающе ароматным.

Я ещё не забыла тяжёлого опьянения после Марусиного угощения и решила сделать всего несколько глотков. Объяснять же Мирону, что практически не пью, я не стала – он, похоже, и так считал меня малолеткой.

Вино оказалось удивительно вкусным. Мне представлялось, что именно такое оно и должно быть, когда говорят об изысканном королевском букете. Правда, обычно имеется в виду бутылка ценой более тысячи евро, с винтажной этикеткой, на которой отпечатан урожай какого-нибудь давнего года и название местности типа долины Граса. А у нас был белый квадратный пакет с фиолетовой гроздью на картинке и крупной надписью «Изабелла».

Вкусное вино из пакета. У меня все шансы когда-нибудь стать алкоголиком, мама.

– Чему ты улыбаешься? – спросил Мирон и положил мне в рот кусочек сыра.

В голове кружилось что-то умное, но больше всего меня тянуло сказать ему, что хочу, наконец… как я там воображала – на руки и на лестницу. И чтобы тапка шлёпнулась, обязательно со звуком.

– А где здесь лестница?

– Не достроена ещё.

– Как же тогда попадают на второй этаж?

– По приставной. Стоит в коридоре.

Я хихикнула. На руках по лестнице – отпадает. Значит, сразу на диван – вон он, бордовый, в углу. Даже не продавленный.

– Ну… Раз лестницы нет… – Тут я всерьёз испугалась, что выражаю мысли вслух, сразу замолкла, потом заговорщицки прошипела: – А ну как мы пьяные ночью захотим в туалет и кукукнемся с лестницы?

– Хм. Верное замечание. Значит, будем спать на первом этаже. Туалет здесь цивильный, не деревянный домик во дворе. Душ тоже имеется.

Мирон плеснул мне ещё вина.

– Ты часто сюда приезжаешь? – Я чувствовала необычно быстрое опьянение.

– Да нет. Хозяева тоже редко наведываются. Только если Москва совсем осточертеет.

Он достал из пакета нарезку ветчины и разорвал целлофан. Мы сидели на полу, на расстеленном ватном одеяле, и моё колено было в сантиметре от его бедра.

– Слушай, а ты смелая малышка.

– Я?

– Ты. Поехать с незнакомым мужиком, много старше тебя, в неизвестном направлении, в домишко на отшибе. Без копейки денег, а главное, без телефона. Отчаянный поступок. А не боишься, вдруг я окажусь взаправду маньяком?

– Не боюсь. – Сделав серьёзное лицо, я постаралась как можно трезвее это произнести. – Если бы ты был маньяком, то удушил бы меня гораздо раньше, да, к тому же, не кормил бы на убой – в грузинском ресторане и сейчас. Смысла в этом не вижу.

– Думаешь?

– Ага. Разве что ты не намерен подвесить меня ногами вверх в клетке и откармливать на фуа-гра.

– Долго же кормить придётся. Ты вон какая тощая.

– И я про то. И потом, я про маньяков всё знаю. Не забывай, мы книгу написали. Почти написали… Но по ходу работы с кем только не консультировались. И с психиатрами, и с криминалистами… Ты не похож ни на один типаж. В книге-то мы из тебя монстра вылепили, но книга – это выдумка.

– А с самими маньяками? Не пробовали у них расспросить?

– Да где ж мы их найдём? Кто нас пустит в тюрьму или психбольницу?

– А и правда. Никто не пустит.

Он нежно коснулся пальцами моего запястья, и я почувствовала кипяток под диафрагмой.

– Машенька…

От звука собственного имени меня обожгло ещё больше.

– Расскажи мне ещё раз, что у тебя там про дом, Катерину и ножницы? Я её ласкал… Так. А потом…

– Не ты! – с жаром бросила я. – А он. Герой.

– Признайся, а писатель влюбляется в своего героя, когда пишет?

Мирон придвинулся ближе. Я чувствовала его дыхание и боролась с головокружением.

– Да… Если влюбляешься… То текст получается достоверней…

Он погладил меня по волосам.

– Почитай.

– Распечатка в рюкзачке в сенях. – Я дёрнулась, чтобы встать, но Мирон удержал меня.

– Не надо, не ходи. Расскажи. Последнюю сцену. По памяти.

Он наклонился к самому моему уху и прошептал:

– Пожалуйста.

Я не ожидала, что могу говорить долго и хорошо, достаточно опьянев. В смысле – почти по написанному самой же тексту. Мирон слушал внимательно, я моделировала по ходу, огорчаясь, что нет компьютера под рукой: собственные фразы, произнесённые вслух, казались отточено-верными, талантливыми, даже гениальными. Я ощущала прилив какой-то восторженной эйфории и упивалась своим рассказом.

… Единственное, что Катя запомнила в игре, – была качка, балансирование на грани бодрствования и забытья, обжигающие пальцы Мирона на её кровоточащих порезах, тупая боль от росчерка, оставленного его бритвой. Игра не была ни жестокой, ни убивающей. По сравнению с тем, через что Катя уже прошла, – никакой. Зато, когда она закончилась, Катя сама завязала себе руки, затянув зубами узел, какой в самый первый раз показал ей Мирон. А он лежал, положив голову ей на колени, и деланно равнодушно смотрел, как она возится с верёвкой. Это отняло у неё последние силы. Когда она закончила, он продел голову в кольцо её рук,