но как-то холодновато, и я мысленно отругала себя за свою непуганую наивность. Ну какое, к чертям, «наше место»? Нашего пока ничего нет. Может быть, я всё себе выдумала – романтический вечер, ах, свечей только не хватает, поцелуи, «те самые» слова. А на деле всё окажется банальней. Иди спать, маленькая девочка, в свою комнату, завтра тебя отвезут к поезду. Тут сразу же подумалось: если бы он хотел секса со мной, зачем ехать так далеко? Можно было бы и в его московской квартире… Или там жена-подруга? А если он окажется маньяком, как я накаркала, то убить меня, изнасиловать и сожрать можно было тоже гораздо ближе, сразу за МКАДом.

– Приехали.

Мирон показал на силуэт дома с плоской крышей. Вокруг темнел сад, и к крыльцу вилась узкая тропинка от калитки. Чёрные гибкие деревья махали нам руками, и от этих их жестов становилось жутковато. И, похоже, не только мне. Мирон не спешил выходить из машины. Наклонившись к лобовому стеклу, он разглядывал дом издали, будто видел его впервые. Я тоже пригнулась. В тишине автомобильного салона, без включённого двигателя, мне показалось, что я слышу, как шуршит от лёгкого ветерка трава.

Мысль о том, что Мирон тоже может волноваться перед нашей первой ночью, сделала его ещё более родным, и мне невероятно захотелось коснуться его.

– Ты говорил, здесь Клязьма течёт.

Я осторожно дотронулась до его руки. Мирон вздрогнул: я вынула его откуда-то из глубокого колодца.

– Клязьма? Ах, да. Совсем рядом. В конце улочки направо.

– Сходим посмотреть?

Он кивнул.

На крохотном бережку-отмели мы долго сидели на поваленном брёвнышке, взявшись за руки, смотрели на металлическую чешую реки, на сколиозный позвоночник её изгиба у пирса, на противоположный берег, в лунном свете напоминавший шахматную доску с высокими фигурами-деревьями. Всполохи отдалённых фонарей за рекой, перламутровый отблеск песка у ног, блики на часах и пуговицах рубашки Мирона – весь ночной пейзаж, казалось, был снят сверхширокоугольной камерой – настолько нереальным было то, что видел глаз. Я подумала, что, наверное, это и есть самый главный миг моей жизни. Если бы Мирон поцеловал меня именно в этот момент, я бы точно умерла от невозможного, совершенного, законченного, закруглённого счастья. Счастья, какое не испытывала, наверное, никогда в жизни, мама.

– Знаешь, я всегда хотела быть птицей, – сказала я, крепче сжимая его руку. – Только не смейся. Я слизала с Чехова, да. Но это правда. Мне так хорошо сейчас, что, наверное, взлететь над рекой, покружить и рвануть до того берега было бы так естественно, да?

– Наверное, ты любишь всех этих Куинджи… Или кто там реки писал?

– Нет. Я люблю Сальвадора Дали.

– А какой птицей ты хочешь быть? – спросил он так серьёзно, как будто был волшебником и собирался исполнить моё желание.

– Ну, конечно, белой лебедью. Чтобы крылья огромные, взмахнула, вытянула шею и уже на том берегу. Я о крыльях мечтала с самого детства. Больших, белых, пушистых. И о полётах мечтала. Дурочка, да?

Я засмеялась. Но Мирон, хоть всё ещё и держал меня за руку, был мрачен.

– Извини. Очень устал. Пошли в дом. Его ещё надо суметь открыть.

– Если не откроем, можно вернуться сюда и заночевать здесь.

Он посмотрел на меня, но ничего не ответил.

У крыльца, немного обшарпанного, но крепкого, он долго искал ключ, засунув пальцы в щель между боковым косяком двери и стеной. Я подсвечивала ему его же телефоном.

– Чёрт! Занозу, кажется, посадил!

Мирон вытащил руку, будто ошпарившись.

– Давай я попробую, у меня пальцы тоньше!

Я осторожно засунула ладонь в щель. Стало немного жутковато: там могли жить насекомые и всякая хтонь, как выражается Белка. Дерево было шершавым, я двигалась с осторожностью минёра, наощупь, тоже боялась пораниться, сантиметр за сантиметром – и, наконец, мои пальцы нащупали прохладный металл. Я аккуратно подцепила ногтём бороздку и вытащила ключ. Он оказался старым, похожим на амбарный, каким открывают сундуки в сказках, и на душе моей сделалось весело и светло: а это и есть сказка – то, что происходит сейчас!

Мирон вставил ключ в проржавевшую замочную скважину, дверь кашлянула и со скрипом поддалась.

– Ну что, грустноглазая? Заходи.

Я ступала по стареньким половицам, и дом разговаривал со мной тихим шершавым голосом, покряхивал, вздыхал. Пряно пахло намокшим деревом, сырой шерстью, сладковатым обойным клеем, горчичным порошком и чем-то… будто резиновым или каучуковым.

Мирон нащупал на стене выключатель на витом шнуре. Слабое электричество добавило дому мутновато-тёплые тона, будто укутало в горчичный байковый халат.

– Сейчас проветрим и протопим немного, чтобы сырость убрать. – Мирон присел возле огромного кирпичного камина, рыже-красного, со сколами на углах.

Я разглядывала комнату. Она была обычной, какие, наверное, бывают на нестарых, но старомодных дачах.

– Да, тут не вилла Боргезе, – кивнул Мирон. – Но зато место шикарное. Рыбалка, клёв.

Я шагнула в коридор, но Мирон меня окликнул.

– Сядь на диван, не ходи туда. Потом вместе прогуляемся, покажу тебе второй этаж. И чердак. Там столько диковин!

Я задумалась: а где может быть чердак? Дом с плоской крышей, два этажа. Но не успела я спросить, Мирон поднялся и махнул мне. Я подошла к камину и залюбовалась огнём. Пламя не дёргалось, а пластично двигалось, повинуясь воздушному шевелению: чуть вправо, чуть влево. Рядом с каминным зевом стоял банный ушат, доверху наполненный дровами. Мирон взял пару поленьев, подбросил в огненную пасть, и камин начал жадно пережёвывать их.

Я прислушалась: треск дров и тихий посвист одинокой птицы где-то за тёмным окном придавали моменту особую торжественность. Захотелось ткнуться лбом в плечо Мирона, но как же было страшно это сделать. Страшно – потому что вдруг спугну очарование этого мига.

– Подожди минутку, – сказал он, направляясь к двери. – Сейчас принесу из машины пакеты с едой. И закатим пир.

Я вышла в коридор – если узкий простенок между двумя огромными шкафами в сенях можно назвать коридором. Справа зиял вытянутый прямоугольный проём, занавешенный самодельным жалюзи: маленькие бочонки-жёлуди на верёвочках. Я коснулась их рукой, и они сухо зашуршали, добавляя в потрескивание полений в камине особую уютную деревенскую ноту. За ними была плотно прикрытая почему-то железная дверь. Вероятно, её поставили намного позже, чем повесили жалюзи, иначе зачем они были бы нужны. Дверь оказалась не заперта. Я потянула её на себя, открыла, нащупала выключатель. Яркий – слишком яркий для этого дома – свет залил комнату. Это была кухня. Старая газовая плита на ножках, вся в чёрных крапинах съеденной эмали, немного походила на далматинца; к ней были подсоединены толстыми шлангами два