Новая лихорадочная мысль. А куда ползти? А, пофиг, по реке и поползу, нарвусь на немцев, просто добьют. Выйду к нашим… Ну может, что-то и сделают…

То отключаясь, пытаясь покинуть эту грешную землю, то вновь возвращаясь в это свое новое, но уже не целое тело, я полз и полз. Поневоле вспоминались книги из будущего. Интересно, что чувствовал Маресьев, когда полз к своим? Я ощущал только беспомощность, какой-то животный страх и злобу. Злоба была именно от бессилия что-либо сделать, а также на то, что мне было страшно. Страшно не сдохнуть, а то что ничего не смог сделать в этой новой жизни. А так хотел…

* * *

– Левченко, смотри, вроде наш…

– Да дохлый он, сколько тут таких. Еще один, значит.

Голоса. Видимо, я вновь терял сознание от потери крови и ран, поэтому вообще не понимал, что происходит вокруг, но я обрадовался, потому как слышу, значит, полностью не оглох. Тихо застонав, я пытался привлечь внимание. Даже и подумать не успел, это как-то само получилось.

– Говорю тебе, живой, – голос надо мной был участливым.

– Блин, тащить-то уж больно далеко…

– Ты охренел, Левченко? А если самого так? Смотри, как ему досталось.

– Так ведь не донесем, умрет один черт.

– Не важно, надо попытаться, – голос того, кто стоял надо мной, был мне приятен, все же он хотел меня вытащить.

– Ладно, сейчас носилки разложу.

Это была похоронная команда, меня нашли спустя сутки, когда зачистили весь берег от фашистов и уничтожили ту лихую дивизию немцев, что так внезапно прорвалась и ударила нам в тыл. Наши победили, да и немудрено, фрицев все же здесь было немного, да еще и мы артиллерией помогли. Дивизия, как пленный поведал, да вот только я знаю, какие бывают дивизии, полки и батальоны. Не удивлюсь, если в этой дивизии была треть от начального состава, ну, может, половина. Сколько сейчас по обе стороны фронта таких частей. Дивизия на бумаге, на деле пара полков, потрепанных.

* * *

Вновь пришел в себя я в санбате, где надо мной издевались сразу два хирурга. По их словам я понимал картину, и она мне нравилась все меньше и меньше. На списание иду. Глаза нет, слух хреновый, тело все в ранах, жалко себя… А кому не жалко? Своя тушка всегда самая драгоценная. Эх, только на фронтах перелом серьезный пошел, громят наши немцев, а я – всё. И что теперь? Никогда об этом не думал. Считал, что вот пойду воевать – или до победы, или убьют. Но вот так, калекой на всю оставшуюся жизнь… Не хочу. Как жить-то теперь, став уродом в двадцать лет? Как говорят – вся жизнь впереди, вот-вот, и как ее прожить, не спиться, не убить кого-нибудь от бессильной злобы? Вопросов столько, наверное, всю жизнь придется отвечать на них, но станет ли легче? А ведь сколько сейчас таких? По всей стране, наверное, десятки тысяч. Мама дорогая…

* * *

– Ну что, старлей, оживаешь? – не знаю на какие сутки, вроде на третьи, со мной заговорил врач, осматривавший меня каждый день.

– Я-я… – О, блин, еще и заикание, да мать вашу немецкую промеж ушей!

– Чего? Громче можешь?

– Я не знаю… Больно…

– Больно? Конечно, больно, – кивал врач. – Тебя с того света вернули. Не успел рассмотреть, как там? Коммунизм построили?

– Не-а, – вдруг захотелось даже рассмеяться, вспомнил свое будущее. – Жопа там, совсем все плохо.

– Что, хуже, чем при царе? – серьезно так спрашивает врач и заглядывает мне в глаз.

Да примерно так же, – отмахнулся бы я, но лишь хлопнул оставшимся глазом.

– Ну ладно, пошутили и хватит. Где болит сильнее?

Э-э, док, кто сказал, что я шучу? Но объяснять, конечно, не стану. Не поймут. Да и не до этого сейчас.

– Голова сейчас лопнет…

– Голова болит, потому как операцию тебе сложную сделали. Уж извини, пришлось покопаться в твоем черепе. Ты везучий, парень!

– Это вы так шутите, доктор? – злость вновь закипала во мне.

– У тебя пуля в голове была. Выбила глаз и застряла. Чуть в сторону или глубже, и давно бы Богу душу отдал.

– У солдата ее нет, она с началом войны на небо ушла, на хранение. К Богу там или к ангелам, но это факт.

– Юмор – это хорошо, выберешься, значит.

– Слышу плохо…

– Контузия, плюс ранение, точнее ранения. Ранее не было контузий?

– Была. Терял слух полностью, в сорок первом еще.

– Значит, рецидив. Повезло, мог бы и глухим остаться. Говорю же, везунчик. В животе пуля, в голове, в ноге. Рука перебита непонятно чем, осколком вроде, куча ссадин, порезов, рваных ран, плюс увечье. Откуда ты сам, богатырь?

– С Ярославщины.

– Ну, в госпиталь увезут не знаю куда, но домой попадешь все же. Отвоевался. Удивительный случай в моей практике, никогда такого не видел, обычно и с меньшими травмами умирают. Не отпускает тебя кто-то, нужен, значит. Так что будешь жить, парень, но теперь в тылу.

– Жаль… – закрыл глаза я.

– Ну, уж тут ничего не попишешь. Из тебя вояка теперь как из дерьма пуля. Но и так успел немало. Видел твое личное дело, знатным ты воином был. Тебе, кстати, орден дадут, комиссар наш говорил.

– Хорошо хоть не деревянный макинтош… – почему-то пробубнил я.

– Хватит сопли жевать, старшой. Ты офицер! Ну, случилась беда, теперь-то что плакать? Поедешь домой, как поправишься, руки-ноги более или менее целы, ранение в живот не опасное, работу найдешь, женишься, все будет как у всех. Ну, а глаз, что ж, один лучше, чем ни одного, ведь так?

– С вашей логикой хрен поспоришь, – покачал я головой и от сильной боли скривился. Резануло так сильно, что вновь оставил этот мир на неопределенное время.

Быстро я в этот раз навоевался, только вернулся на фронт и все, списывают. А я ведь после того долгого восстановления мечтал до Берлина дойти, а тут вон как. Может, все же действительно нужно было в сорок первом в Москву ехать, сдаться? Теперь уж чего рассуждать, что сделано, то сделано. Как слышал в будущем одно выражение, что не стоит жалеть того, что сделал. Представь, что ты пытаешься засунуть зубную пасту назад в тюбик, смешно? Вот и не нужно жалеть, а то будешь выглядеть именно смешно. Да и не зря я все же увечье получил, что мог, сделал, много или мало, не мне решать. Родина назвала мои поступки достойными наград, я их получал, стало быть точно не зря.

* * *

Небольшая деревушка на Рыбинском водохранилище. Вода еще не полностью поднялась, но вот-вот достигнет своей высшей точки. Образовалось водохранилище путем затопления огромной территории. Множество существует мнений на этот счет, однако выгода действительно была. Места здесь настолько красивые, что в двадцать первом веке, когда у граждан столицы будут шуршать в карманах большие деньги – остальной-то стране таких доходов не видать как своих ушей, все берега этого искусственного моря будут скуплены и застроены частными домами и всевозможными базами отдыха. Ну, это будет еще нескоро. Пока же здесь мирно живут простые люди, ловят рыбу, пасут немногочисленный скот и обрабатывают землю. Вот и сейчас – солнце стоит высоко, поэтому людей не видно, каждый занимается своим делом. Да и мало людей-то, война унесла многих, а главное – лучших. Женщины, дети, старики. Очень мало обычных мужчин, в основном калеки. Сейчас, наверное, во всех деревнях одинаково.