Она вдруг снова вспомнила те слова, которые Илья произнес когда-то — давно, очень давно… У старого дуба, в то самое лето. Он только что узнал от Лиды, что Валя с Ваней стали близки, и был вне себя от ярости. «Тебя ждет ад», — сказал тогда Илья, и теперь его слова показались Вале пророчеством. Пророчеством, которое сбылось. Ну да, он же — Илья-пророк…

«Да, я оказалась в том самом аду, который он обещал мне когда-то. Ванечка ушел. Лида предала меня, он, мой муж, — тоже… У меня нет ни работы, ни детей, к тому же не так давно выяснилось, что я абсолютно бездарна — Истомин ясно дал понять, что сочинительницы дамских лав стори из меня не получится. Я беспомощна и не уверена в себе, будущее путает меня. Мне тридцать четыре года, молодость давно позади!»

За окном стояла черная холодная ночь, свистел ледяной ветер, от которого дрожали рамы, о чем-то бормотал Арсений Никитич.

А что, если и правда вернуться к Илье?

Он негодяй, чудовище, предатель — но одной так страшно… Как жить, куда идти?

Совсем недавно Вале ее муж казался почти идеалом, знакомые завидовали ей. Почему так получилось, что все его достоинства превратились в недостатки — в один момент, словно по мановению волшебной палочки?

— Нет, он не негодяй и не чудовище, — прошептала Валя, возражая сама себе. — Он обычный человек, который совершил ошибку. Да, это ужасно, что у них с Лидкой был роман за моей спиной, но разве так много в этой жизни людей, которые никогда не ошибаются? Он предатель, но он готов искупить свое предательство. В конце концов, любит-то он только меня…

Он всегда любил только ее. С ранней юности, едва только встретив. Лида была для него чем-то вроде отдушины в муках неразделенной страсти, и позже он, скорее всего, встречался с ней лишь по привычке. А как он ревновал Валю к Ванечке! Потом, когда Ваня бросил ее, Илья сделал все, чтобы сделать Валю своей. И она стала его. Он не хотел детей, потому что даже к детям он ревновал бы ее. Он сам выбрал ей работу — необременительную и тихую, к которой тоже можно было не ревновать, а едва на горизонте появился некий Коваленко, он вообще заставил Валю бросить работу. Потом, когда Истомин отсоветовал ей заниматься сочинительством, Илья тоже испытал явное облегчение. Это ли не великая, страстная любовь?

— Нет, это и есть ад — его любовь, — прошептала Валя. — Он сделал все, чтобы я была одна и чтобы я принадлежала только ему. Я в капкане, и мне никуда не деться!

И она отогнала от себя эту мысль — вернуться к Илье, — которая пришла к ней в минуту слабости.

— Валя… — пробормотал Арсений Никитич, при-. открыв глаза. — Ты где?

— Я тут, — она взяла его за руку. — Тебе лучше, дед?

Он ей не ответил. Нахмурил лоб, словно силился вспомнить что-то. «Это обычная простуда, все пройдет», — уговаривала себя Валя.

— Валя…

— Что, ты хочешь пить? Сейчас…

Он отпил несколько глотков из стакана — и действительно ему как будто стало легче. Он посмотрел на Валю более осмысленно и даже попытался улыбнуться.

— Ты… ты знаешь о погребальных свойствах воды?

— Что? Дед, тебе еще рано умирать! — нетерпеливо, раздраженно воскликнула Валя.

— Да! — с энтузиазмом продолжил Арсений Никитич. — Древние говорили, что вода удовлетворяет жажду умирающего, затем она растворяет его, связывает с семенами вещей… Вода превращает человека в личинку, дабы он с легкостью мог переносить страдания… Ты… ты, например, знаешь, что ни в одной из различных концепций смерти человек не умирает полностью, он лишь переходит в некую элементарную форму существования. Это регрессия, а не окончательное исчезновение. В ожидании возврата в космический круговорот душа умершего страдает, и это страдание обычно выражается в жажде…

— Дедушка!

— Не перебивай… Жажда, она… она, равно как и холод, выражает страдание, драму, беспокойство. Умерший избавится от страданий, если полностью растворится в воде. Таким образом «погружение в воды» приводит к переходу в иное состояние, к рождению заново. Культ вод… например, как в Древнем Египте… основан в первую очередь на сакральной силе воды как источника жизни… А погружение в воду, омовение — означает очищение. В воде всякая форма разрушается, всякое прошлое упраздняется… Или вспомни, как хоронят в Индии — погружают в священные воды Ганга…

Валя слушала деда со страхом и тоской. Она ничего не понимала и не хотела понимать, она желала только одного — чтобы Арсений Никитич выздоровел. Но этот его монолог напоминал бессвязный, горячечный бред.

— Валя…

— Что? — вздрогнула она.

— Чего ты боишься? У тебя такое лицо…

— Ты бы свое лицо видел! — смеясь и плача, сказала она.

— Не переживай, детка… все будет хорошо. Ничего не бойся! Я… я все оставил тебе. Квартира, деньги… Их не так много, но какое-то время ты сможешь прожить без посторонней помощи. Тебе с ним плохо… Уходи от него…

— Что? — с изумлением спросила она. До последнего мгновения Валя была уверена, что Арсений Никитич ничего не замечает, что он живет в своем мире, далеком от повседневности.

— Я говорю, уходи от Ильи. Живи здесь… — внятно произнес дед. — Не бойся быть свободной…

Ей уже кто-то говорил про свободу, но вот кто — она сейчас не могла вспомнить.

— Ладно, мы потом это обсудим, — мягко произнесла она, положив на его горячий лоб руку. — А сейчас ты поспи, тебе вредно столько болтать.

— Яне болтаю, я дело говорю… Потом будет поздно!

Он сердился и дышал тяжело, с хрипом. Вале кое-как удалось успокоить деда — она пообещала, что сделает все, как он хочет.

Потом Арсений Никитич снова впал в забытье. Валя сидела рядом, ловила каждый его вздох. Потом ей показалось, что ему стало хуже — тени легли вокруг глаз, хрипы усилились…

Было то ли раннее утро, то ли поздняя ночь — тени за окном еще не успели рассеяться. Она принялась звонить в «Скорую», а та не хотела выезжать почему-то. Валя сердилась и спорила, и в конце концов ей сказали, что сейчас приедут…

«Скорая» приехала через полчаса, и хмурый прокуренный фельдшер сказал ей, что это уже агония…

Десятого мая наконец пришло долгожданное тепло.

Валя сидела за невысокой железной оградой, на узкой деревянной лавочке. Перед ней две могилы — старая, с мраморной плитой, на которой было высечено имя ее матери, и свежая — небольшой холм, весь засыпанный цветами. Здесь лежал Арсений Никитич.

В душе ее царило странное опустошение и покой, словно она дошла до конца дороги, до поворота, и остановилась, усталая, ненадолго. О том, что ждало ее впереди, она старалась не думать.

Едва слышно шелестели липы над головой, солнечные зайчики метались по соседним надгробиям, и вдруг в этой тишине зачирикали воробьи — звонко и весело.

Валя вздрогнула и оглянулась на них с изумлением, словно забыла о том, что жизнь, оказывается, продолжается. Вокруг никого не было — лишь далеко, у входа, спрятавшегося в зарослях зеленого плюща, кто-то медленно брел по аллее между могил.