Ноги шагали вперед, колыхался рваный подол, шуршала ткань превратившегося в лохмотья тулу. Босые и пыльные ступни, давно немытые волосы, грязное лицо. Воду в ладони взять не удавалось – сложная субстанция, подвижная – первоэлемент. Нечасто, а если уж говорить начистоту, то совсем редко (чтобы не портить настроение) Тайра задавалась вопросом, сможет ли она хоть раз умыться или так и помрет чумазой? Хотя, какая разница, каким помрешь – чистым или грязным? Земле – ей все равно, а чтение Тайре было куда важнее умывания, и поэтому с водой она практиковалась нечасто. Вот только стыдно, если путник встретится – как в глаза смотреть?

Подумала и фыркнула от собственной глупости. Другим смотрела? Со стыда не треснула?

Мысли вновь вернулись к прочитанному – на этот раз тому, что глаза впитали в преддверии ночи, когда в окно били последние вялые лучи заката. О душе. Первый раз о душе, хоть и не по теме; сердце заколотилось быстрее. Информация была важной, очень важной – такую стоило хранить, даже если не пригодится. В воображении всплыли с тщанием выведенные на странице крупные буквы.

«Душа умершего уходит не сразу. Тело покидает быстро, но мир, в котором пребывала, – нет. Какое-то время душа ждет, не позовет ли ее кто назад, не окликнет ли? Не пришлет ли кто лоскуток Любви – первородной и безусловной, не протянет ли невидимые руки? Если подобное случится, душа может вернуться – на выбор ее повлиять нельзя, но заботу проявить можно, а вот ежели все вокруг плачут «Умер, мол… зачем же ты умер? Оставил нас…», тогда душа обижается и уходит, потому что более в нее никто не верит, и никто в ней не нуждается. Но покуда люди отрицают в умах смерть…»

Смерть. Отрицают. В умах.

Как все сложно и запутано. Может, она могла позвать душу Кима назад? Если бы знала… Сколько держится душа в том мире, где жило тело, – долго? Или всего несколько часов? Она бы позвала. Надрывалась бы, кричала, звала, тянула бы невидимые руки бесконечно далеко, лишь бы ухватить – ни за что бы не поверила в Смерть, не дала бы той повода совершить обряд.

Если бы знала про Кима.

И если бы предварительно прочитала эту книгу – бесценный, по мнению Тайры, талмуд.

Учитель говорил, что все приходит вовремя, но она до сих пор не могла в это поверить. Вовремя – это когда прочитал что-то важное, а следом событие, и ты готов действовать. Но не когда событие уже свершилось, а прочитать о нужных действиях ты смог лишь через месяц. Это не вовремя. Нет, никак не вовремя.

Тайра горько вздохнула. Втянула бесцветный воздух Криалы, выпустила его наружу и в который раз с сожалением подумала о том, что уже не помнит ни запаха прихожей Раджа, ни дух гуртовой каши из чугунного горшка на печи, ни того, какими ароматами пропитан уличный вечер на Серинда-Бо. Даже флер апельсинового масла, который Сари постоянно наносила на кожу, стерся из памяти. Все побледнело, все. Наверное, запахи помнит не нос, не рецепторы и даже не физическое тело – запахи чувствует и помнит душа. А ее нет.

Когда некоторое время спустя ей встретился дух светящейся эксцентричной, увешанной, как парадный одногорб, амулетами женщины и попросил проводить его в Каратуну, Тайра лишь покачала головой.

– Ты сама. А я ищу другого. Не могу терять времени, прости, флембора. – [11] И, несмотря на уговоры и увещевания о щедром вознаграждении, двинулась прочь.

* * *

Нордейл. Уровень 14.

Лысый хребет горы, пустынный пляж, бесконечная одинокая шелестящая травой поляна – это нормально. Пустым может быть лес, долина, лог или ветреный перевал, но никак не город. Пустой город – это ошибка, признак беды – природной или человеческой.

Сколько себя помнила, она всегда мечтала о свободных от людей улицах. Выбраться на пробежку в парк, где не обгоняют со спины бодрые, мельтешащие новыми спортивными костюмами и голыми тугими икрами бегуны. Выйти в самый центр дороги, зашагать по двойной сплошной, а навстречу ни одной машины, посидеть на остановке, рядом с которой шуршат золотые осенние листья, а на лавочке никого. Тогда казалось, (а кому бы ни казалось?) что пустой город – это романтично, загадочно, здорово. Ведь тихие улицы пахнут мистикой, звенящим ожиданием, разлитым в воздухе прозрачным временем – они принадлежат тебе, тебе одному – королю мира! Разве не здорово?

Не здорово.

Теперь Бернарда понимала, почему, и романтичным пустой Нордейл ей больше не казался.

Перевернутые пластиковые стулья в кафе, мокнущие в мутной жиже луж белые ножки столов, бурые в разводах перила, всюду мусор. Забитые канализационные стоки, обрывки ткани с зонтов, сломанные стойки, когда-то держащие тенты. Треснувшие стекла в пустых глазницах домов, тягучее ожидание лучших времен, тишина. Совсем не та тишина, которую она ожидала почувствовать – мистическая, но, скорее, пугающая, нежели притягательная.

Помнится, она читала рассказ Рэя Брэдбери о последнем оставшемся на земле человеке – всех остальных эвакуировали на другую планету, а вот один бедолага замешкался, не успел, – и тогда Дине казалось – вот оно, счастье! Ходи, где хочешь, бери, что хочешь, сиди на чужом крыльце, танцуй, пей, «владей»… Ан-нет. Уже в конце книги ей сделалось ясно, что величайшее счастье людям дарит не владение чем-либо, не богатство, не с гордостью произнесенное слово «мое!», а… другие люди. Общение с ними, возможность поделиться, выразить себя – высказать мнение и услышать что-то в ответ. Ведь зачем писать музыку, если ее некому слушать? Зачем рисовать картины, если некому смотреть? Зачем писать стихи, если некому читать? Зачем вообще «все»?

Теперь она поняла. Незачем. Самая расчудесная планета, содержащая великие богатства в недрах и на поверхности, становится не нужна, если нет второго такого же, как ты.

Дождь кончился. Эвакуация, видимо, тоже.

Одиноко бродил средь брошенных машин ветер – катал пластиковые стаканы, цеплялся за ножки фонарей, искал кого-то.

«Такого же, как он?…»

Если Дрейк узнает, что она, вопреки приказу, находится на поверхности – задерживается там, рассматривает пейзаж и подвергает себя риску вместо того, чтобы сразу же прыгать ко входу в Реактор, – разозлится. По-настоящему, не прикидываясь.

Ди тяжело вздохнула. Убрала налетевшую на глаза прядь, в последний раз обвела взглядом улицу и поняла – об увиденном она не расскажет, даже если спросят. И возвращаться пока тоже не будет – тяжело. Заберет с собой Дэйна, как приказано, в Финляндию и примется пережидать беду у чужого озера.

Лишь бы они пришли – перемены к лучшему. Лишь бы только пришли.

* * *

Финляндия.

Их ждали, сгрудившись на крыльце.

Пришли все. Выбрались из комнат, оторвались от чтения, поторопились вернуться из леса, пришлепали с берега озера или из кухни. Людей масса, а тишина – слышно, как перелетела с ветки на ветку птица, как плеснула на гальку озерная волна. И взгляды. Напуганные, напряженные, любопытные, с примесью надежды и робкой радости. Рвущиеся в душу, царапающие лесной воздух, звенящие громче, чем слова.