class="v">Как в море, пристань не видна.

Беглец, надежды, страха полный,

Плывет... но скоро быстрина

Его стремлением уносит.

Напрасно руки он заносит,

И ловит воду. Ветр шумит;

В реке за валом вал гремит;

Гнетет пловца изнеможенье

Несносной тяжестью ко дну;

И сил последних напряженье

Не одолеет уж волну.

«Я погибаю! Боже, боже!

Прости меня!..»

Отрывок II

Я знал любовь. — Я знал ее!

Но где ж она? Куда мое

Светило счастья закатилось?

Куда, М...я, ты сокрылась?

Тебя уж нет, но ты была!

Еще я помню сон прекрасный,

Когда в глазах моих цвела.

Я помню, как ты умерла,

Как сон убийственный, ужасный!

Твой прах под камнем гробовым

Я горькой не кроплю росою;

Тебя там нет, ты не под ним,

В моем ты сердце, ты со мною!

Как солнце светит над землей,

Так днем ты светишь надо мной,

В глубоком сне, во мраке ночи

Ты, как луна, блестишь мне в очи.

Хочу обнять — ты высоко,

Хочу достать — ты далеко;

И только мыслью дерзновенной

Касаюсь к неприкосновенной.

М....! милый верный дух!

Скажи, откуда прилетаешь?

И чем еще ты обольщаешь

Мне сердце, душу, взор и слух?

Я видел жизнь твою мгновенно,

Я видел землю над тобой;

Но жив еще любимец твой,

И ты жива в нем и нетленна!

Пусть призрак я один люблю,

Не сон ли жизнь? — Я сладко сплю.

Отрывок III

Без покаянья, похорон,

[Не видя] мучительно, скоропостижно

Зараза жертв своих мертвит.

Не так убийственно разит

Кинжал, [оружие] посланник грозного отмщенья

Как [скрытый] [быстрый] яд крылатый [при]косновенья,

Спасенья нет — [не скрыть] и нет защит.

В семью согласия и счастья,

Где жили все рука с рукой

В союзе нежности родной,

Где не имел порок участья,

Закрался яростный недуг:

Убит отец, семьей любимый,

Лежит его прекрасный друг -

Семейства мать — горят нарывы.

Там мать близ мужа и детей

[Еще с молитвою своей]

[Она] [уже тяжелый крест возносит

И бога со слезами просит

Спасти невинных их детей].

[Еще] Мученья голос страшен, звонок.

Пришел к груди ее ребенок,

Сосцы и язву с воплем рвет,

И ищет прежних ласк и взгляда,

И с молоком кипящим пьет

Убийственную влагу яда <...>.

Все дышит воздухом боязни,

Все ждет убийства или казни,

Спасая жизнь свою в стенах;

Но злоба проникает стены

И рушит твердые замки;

В родных, в друзьях скрыт яд измены,

И от ласковой руки

Бегут друг друга с <нрзб.>,

Все ждут предательства со страхом

Все видят смерть своих родных,

Там дети [близ] на одре отца

Целуют, будто мертвеца.

[То игры детские заводят

И забывают голод свой,

То снова пищи просят, ходят

Вокруг постели роковой.]

MMMCDXLVIII ГОД. РУКОПИСЬ МАРТЫНА ЗАДЕКА

РОМАН

(Отрывок)

Около полувека после переселения Османов[630] на берега Ливии и вскоре после перенесения столицы Великого народа с берегов Понта на место Рима Босфоранского, в 4-й день гравеня[631] стечение жителей на Софийскую площадь было необычайно. Волны народа уподоблялись не порывам) громового Изолинского потока, но спокойному и величественному течению Ры[632], соединявшей между собой запад, восток и юг Древней Руси.

В толпах народа не было видно ни рубища, ни грустного взора: одежда и взоры на празднике дружбы были светлы.

Посреди площади, как усеченная пирамида Хеопса, высился восход. К нему-то в этот день сходились босфоранцы встретить своего властителя и сопровождать его в храм Вознесения.

День был прекрасен. Так же, как и в древние времена эллинов, славного Рима и горделивых обладателей санджак-шерифа, так же, как и в средние и новые времена могущества северного орла, когда пробудилось родство народов и соединило их под один кров, юг был тих, спокоен, сладостен для жизни, а Босфорания славилась роскошною природой, легким воздухом и неиссякаемым источником богатства.

Столпившийся народ в разноцветных одеждах казался с высоты зданий туркестанским ковром, разостланным по площади, но какая-то волшебная сила переливала на нем краски, перерисовывала узоры.

Взоры всех обращались к стороне моря, где был летний дворец властителя. Оттуда до восхода, и потом до храма, пролегал путь, огражденный золотыми перилами и покрытый цветным бархатом.

Храм Вознесения был чудом зодчества <...>. Церковь сия, как небесная красавица, осыпанная лучами, отвлекала мысли проходящих от всего земного и обращала взоры на себя.

Горы красного гранита, сдвинутые для сооружения стен и сводов таинственного алтаря, были необъятны. Резные базальтовые обнизи переднего вида и цветоны горели во время светлого дня, как алмазные ожерелья Голконды[633]; двенадцать столбов из цельного белого мрамора равнялись вышиною с главными опорами храма и, отделяясь совершенно от здания, составляли полукружием особую колоннаду с бронзовыми изваяниями двенадцати святых учеников.

Пространный золотой купол оспаривал свет у солнца; по оконечностям возвышались круглые башни, подобные древним восточным минаретам; но золотые иглы их были так высоки, что в странах северных большую половину года они скрывались бы в тучах. Все здание, кроме переднего вида, обнесено было рядом высоких тополей.

На башне над домом блюстителя пробило уже двенадцать часов. Это било время выхода из дворца. Все умолкло. Открылось шествие.

Владыко церкви в белом облачении, в ризе, как будто кованной из серебра и осыпанной блистающими звездами, ожидал властителя, приближавшегося под высоким бархатным навесом, который несли четыре витязя в кольчугах. Сверх обыкновенной одежды лежала на плечах царя пурпуровая мантия, на голове был венец царства, в правой руке жезл власти.

Он был средних лет, наружность не изменяла названию земного бога. Кто смотрел на него, тот радовался, что его видел. Взоры его были склонены, но когда он поднимал их, все потупляли глаза с чувством невольного уважения.

Про него новый Орфей[634] сказал бы: «Он подобен царю того благословенного народа, которого жизнь равнялась