Значит, всё? Конец? Вот просто так, будто и не было ничего?

– Поеду, тётя Катя, поеду, – решаюсь, потому что иначе не прощу себя. – Не хочу, чтобы так… не хочу уходить, не попытавшись исправить. Я должна его увидеть, просто посмотреть на него, понять. Хочу видеть, что это конец, а не догадываться об этом.

– Он поверит тебе, – улыбается, мягко сжимая мою ладонь. В машине сумрачно, и это помогает скрыть хотя бы часть эмоций. – Ты же ни в чём не виновата.

Ах если бы совсем ни в чём.

– Я виновата в своей глупости. И да… мне противно от себя самой, – говорю шёпотом, чтобы слышала только тётя Катя. – Пусть… контакта не было, но руки Виталика касались меня, трогали. Я видела фото, от них слишком трудно отмыться. От ощущения гадливости не отмыться. Но я должна поставить последнюю точку.

Тётя Катя лишь молча вздыхает и обнимает меня. Я кладу голову ей на плечо, и всю дорогу до дома просто рыдаю. Как маленькая девочка, некрасиво и глупо, плачу, выливая из себя всю обиду и разочарование.

– Точно сама справишься? – спрашивает тётя Катя, когда машина останавливается у нашего с Ромой подъезда, а я, вытерев слёзы, толкаю дверцу.

– Да, спасибо. И за ключи тоже.

– Не за что, детка, не за что. Только помни, что ты не одна. Просто помнит.

И я выхожу на улицу. Такси трогается с места, шурша шинами, увозя тётю Катю на дачу. Поднимаю голову и нахожу наши окна, а за тройным стеклопакетом – кромешная темнота. Значит, Ромы нет – он бы никогда не выключил все лампы. Сердце сжимается от боли, и я иду не к подъезду, нет. Я иду в ночной магазин, где покупаю пачку сигарет и зажигалку. Этой ночью мне можно всё, даже курить.

Ксения.

Я пеку пирожки. Готовка – единственное занятие, которое помогает мне отвлечься, а яблочные пироги – то немногое, от чего Рома не может отказаться, несмотря на спортивный режим и правильное питание.

И я готовлю их, потому что даже если у нас ничего не получилось, хочу оставить после себя память. Не знаю, вернётся ли Рома когда-нибудь в эту квартиру, но не могу иначе.

Остервенело мну тесто, смешивая с мукой всё то немногое, что ещё осталось светлого во мне. Рядом с тестом нельзя злиться – так учила мама, – и я не злюсь. Я просто мну тесто.

Я очень глупая, но не могу заставить себя забыть. Просто потому, что ничего лучше чем Рома в моей жизни не происходило. Он появился так внезапно, распахнул мою душу, подарив сказку, которую не имею права забывать. И я буду помнить, несмотря ни на что.

Я набираюсь смелости, я пытаюсь сотни раз до него дозвониться. Набираю его номер снова и снова, но в ответ неизменная тишина. Мне нужно смириться, но я не могу. Не могу заставить себя забыть, не могу вот просто так вычеркнуть Рому из жизни. Потому, пока подходит тесто, я жму одну и ту же кнопку в глупой надежде услышать голос Литвинова. Но он не берёт трубку, сколько бы я ни пыталась пробиться сквозь удушающую тишину.

Его голос – мой наркотик. Его тело – мой самый сильный афродизиак, а его огромное сердце – то, что я люблю в нём больше всего. Его настойчивость, смелость, любовь – всё это я сохраню в себе. Навечно. Даже если он не захочет никогда меня видеть, даже если не поймёт.

Когда пирожки отправляются в духовку, я нахожу листок бумаги и ручку. Пишу письмо, в ровных строках которого пытаюсь объяснить. Пусть выходит плохо – я совсем не писатель, – но стараюсь вложить в написанное всё, что огненной лавой кипит в душе. Неумело подбираю слова, выливаю на бумагу душу и даже не перечитываю. Это неважно – это всё неважно. Важно лишь достучаться.

Я пишу, потому что вслух никогда не смогу этого повторить.

Пусть всё это – и пирожки, и письмо глупое – могут показаться жалкими попытками оправдаться, старомодной ерундой в век интернета и спутниковой связи, но моё сердце чувствует, что так – правильно.

Вдруг насквозь пронзает мысль, от которой холодеет внутри. Что если… нет, это уже слишком. Но что если с ним что-то случилось? Вдруг он попал в беду, а я, эгоистка, думаю только о себе?! Хватаю телефон, гуглю список моргов и больниц, и каждый раз, ожидая соединения с очередным абонентом, крепко жмурюсь. Нет, пожалуйста, пусть он просто бросит меня, пусть ничего страшного с ним не случится.

И кто-то сверху слышит мои молитвы – Ромы нет ни в списке больных, но мёртвых.

Время утекает песком сквозь пальцы. Оно беспощадно и неумолимо, и рассвет занимается за окном, оставляя мне всё меньше шансов на прощение. И пирожки румяной горкой на блюде, и слова исчерпали себя, а в тишине квартиры всё сильнее ощущается одиночество.

Сжимаю в руке ключи от тёти Катиной квартиры. Я почти сразу решила, что поеду именно туда – больше мне негде скрыться, негде отлежаться, чтобы окончательно прийти в себя. Завтра выходной, а в понедельник я уволюсь. Нельзя же продолжать работать вместе, когда вместо сердца – зияющая пустота.

Уходя из этой квартиры навсегда, я оставлю включённым ночник в прихожей. Рома ведь любит, чтобы свет в квартире горел круглые сутки – детский страх, который навсегда поселился в нём.

Такой большой и сильный, такой смелый и красивый, он боится лишь одной вещи – темноты. Знает ли кто-то ещё, кроме меня, об этом? Рассказывал ли Рома кому-то ещё – тем, кто был в его жизни до меня, тем, кто будет после и есть сейчас? Я буду верить, что нет – буду верить, что это лишь наша с ним тайна, то сокровенное, что он приберёг только для меня.

Вера в хрустальные мосты и воздушные замки – единственное, что я оставлю себе на память о нём – о моей пропитанной полынью любви.

В последний раз осматриваю комнату, в которой когда-то жило счастье. Наше горькое полынное счастье с медовым привкусом на губах. Сжимаю пальцы на ручке чемодана, который вдруг кажется неподъёмным. Он переполнен нашими воспоминаниями и моей болью, забит ошибками и украденными у судьбы шансами. И вроде бы к днищу его приделаны удобные колёсики, и ехать должен быстро – только тяни за собой, убегая, но мне всё равно тяжело. Будто бы кто-то намеренно удерживает здесь – в стенах квартиры, в которой не хочу и не могу уже больше оставаться. Не имею права.

В квартире, в которой каждая мелочь напоминает о нём, мне до асфиксии не хватает кислорода. Куда ни посмотри, кругом Рома. Во всех деталях и лёгком колыхании занавесок, в свете настольной лампы и бликах на экране выключенного телевизора, в узорах на обоях и каплях дождя за окном, в тенях и образах – я везде вижу его. Это моё личное, остро пахнущее безумие, которое я храню в себе. Как напоминание, что всё ещё жива.

И кажется, что никуда мне от этого не деться, как ни убегай. Там, за стенами опустевшей квартиры я тоже буду видеть во всём и всех его. И уже ничего не смогу с этим сделать, не сумею избавиться. Я лишь научусь не обращать на боль внимания, привыкну. Смогу же? Наверное.

Он, бывший ветром в моих парусах, кровью в моих венах, в дыхании самой жизни – он и был этой самой жизнью. Разве это не смешно? Так любить человека, с которым и знаком-то всего пару месяцев. А поди ж ты, и не любить невозможно.