Неаполь — город вседозволенности. Второе имя города — Хаос, но в тот день месса прошла гладко, как по маслу. Выйдя из папамобиля широким шагом, Треди взобрался на десятиметровый алтарь с задником, на котором по задумке художника была изображена так, как она могла предположительно выглядеть семь веков назад, сестра Кончетта, которую вскоре должны были причислить к лику святых. Круглолицая, изможденная и добродетельная.

Вместе с десятком собратьев-епископов, отправлявших с ним службу у алтаря, Треди прославлял старую монахиню со всей искренностью. Его проповедь была о могуществе братства и добродетели справедливости и предназначена для того, чтобы убедить в этом город, охваченный жестокой, коварной доморощенной мафией под названием «каморра».[94]

Когда Треди приблизился к кульминации мессы, причащению, я прошел за алтарь, чтобы найти стихарь и надеть его поверх своего костюма священника. Братия не умеет сосредоточиваться, это удел священников. Но братии, подобно не имеющим монашеского сана, но хорошо разбирающимся в вероучении католикам, разрешается раздавать причастие, после того как облатки будут освящены. На мессах, проводимых папой, причащается такое несметное множество народу, что все священники и им подобные выходят на подиум, когда подходит время раздавать тело Христово.

Под алтарем, в комнате для переодевания находился план, согласно которому площадь разделяла толпу на огромные прямоугольные секторы, границами которых служили веревочные ограждения. У каждого сектора был свой номер. В этой знакомой, разработанной несколько недель назад схеме мое имя стояло в двадцать восьмом секторе — подходящая моему скромному чину область, слева и почти до конца длинной площади перед дворцом испанского короля, когда-то правившего Неаполем.

Суетливый невысокий епископ подошел ко мне и сказал:

— Святой отец, людей больше, чем мы ожидали. Как только вы закончите в двадцать восьмом секторе, не будете ли вы так любезны помочь в тридцать четвертом?

— С удовольствием.

Я не стал его поправлять. Брат, отец ему без разницы. Ему нужны были люди и ловкие пальцы. Я видел, как опытным священникам удавалось раздавать почти тридцать облаток в минуту, отчетливо произнося слова: давая облатку, нужно сказать на языке мессы «тело Христово» каждому причащающемуся. Хитрость, к которой прибегают священники, заключается в том, что на латыни слова «Corpus Christi» понятны всем и произносятся немного быстрее. Я не самый быстрый раздаватель облаток в церкви, но и лентяем меня назвать нельзя: двадцать человек в минуту — мой лучший результат.

Мы, наверное, были впечатляющим зрелищем: длинная тонкая черно-белая линия, двигающаяся по направлению к алтарю, чтобы взять облатки. Большинство священников пришли с собственными дароносицами и были удостоены чести пользоваться ими на мессе, которую служил папа. Я, понятное дело, не был удостоен подобной чести, как и собственной дароносицы, но мне повезло, когда я наугад выбрал дароносицу из запасных, ожидая своей очереди. Дароносица была большой и тяжелой: вес ее говорил о том, что, возможно, она из чистого серебра. Это была старая, потертая дароносица; ее первый владелец, должно быть, давно отбыл за воздаянием в мир иной.

В двадцать восьмом секторе меня ждали сотни людей. Я медленно шел вдоль веревочного ограждения, раздавая облатки находившимся передо мной причастникам, а затем, наклоняясь вперед, тем, кто стоял за ними во втором ряду.

— Il corpo di Cristo… Il corpo di Cristo… Il corpo…

К тому моменту, когда я дошел до конца ряда и вернулся обратно, чтобы начать сначала, людей, получивших причастие, сменили два новых ряда причастников, превратившихся хотя бы на короткое время в благочестивых католиков с открытыми ртами.

При раздаче этих пресных облаток иногда происходят странные вещи. Люди падают в обморок. Они задыхаются. Маленькие дети писаются. Некоторые случайно роняют облатку и, страшно ругаясь, опускаются на пол, чтобы поднять свой личный кусочек вечности. Но в Неаполе все прошло гладко. Там были итальянцы, и они знали, как причащаться.

Я поспешно продвигался, почти рывками, чаще видя зубные протезы, чем лица, хотя было несколько достойных запоминания лиц и, наконец, одно, которое я не забуду никогда.

Спустя пятнадцать минут рука ныла, а дароносица почти опустела. Я разглядывал толпу, думая, кому еще раздать земные блага, разламывая пополам оставшиеся облатки, чтобы всем хватило. В эту минуту все и случилось.

Я наклонился вперед ко второму ряду, оказавшись лицом к лицу со смуглым молодым человеком с густыми обвислыми усами. Не итальянец. Латиноамериканец, автоматически пронеслось в голове. Большинство людей, принимая причастие, благоговейно опускало взгляды, но его глаза горели ненавистью.

Когда я протянул правую руку, подавая ему облатку, то же сделал и он. Я скорее почувствовал, чем увидел, направленное на меня длинное лезвие. Я отшатнулся, зацепив край лезвия дароносицей и отведя его в сторону.

Облатки разлетелись в разные стороны, я услышал треск разрываемой ткани и ощутил жжение в предплечье. Я покачнулся и поморщился от боли. Наверное, казалось, что я поскользнулся или у меня сердечный приступ.

— Padre,[95]padre, — кричали люди. Какой-то молодой человек нырнул под веревку и поддержал меня. Примчался ответственный за безопасность.

— Кровь. У вас кровь, padre.

— Я в порядке, все нормально, — ответил я. Люди подбирали разбросанные облатки, кто-то подал мне накрахмаленный белоснежный носовой платок, а я пристально всматривался в толпу.

Он ушел. У него было всего несколько секунд, чтобы сбежать, и он воспользовался ими в полной мере, ибо не осталось ни следа от латиноамериканца, который подошел к причастию, чтобы убить меня.

По крайней мере, папа был в безопасности. К тому времени, когда я догнал Треди на внутренней арене, он сидел на троне с высокой спинкой, длинными подлокотниками и резным орнаментом. Встреча папы с молодежью была организована в виде диалога. Группы студентов разыгрывали сцену, а ведущий, призванный объяснить происходящее на сцене, читал отрывок из усердно собранных принципов морали. На это папа должен был ответить собственным поучением. Ватиканские организаторы заимствовали эту практику из поездок Святого поляка. Треди впервые применил подобный опыт, и я видел, что ему скучно.

Я опоздал, потому что добирался до медпункта, где ворчавший молодой врач любезно зашил мне предплечье. Я сказал ему, что упал на металлическую стойку. После всех этих стежков и перевязок пришлось еще немного подождать, пока мне делали обязательную прививку от столбняка. Врач дал мне пригоршню обезболивающих таблеток и отправил восвояси, проворчав вслед, чтобы я больше не падал. К тому времени ватиканский кортеж давно уехал, и я обошел пол-Неаполя. К счастью, сочетания моего воротничка и ватиканского удостоверения личности хватило, чтобы убедить полицейского подвезти меня на молодежное собрание.