Лютер умер не сразу. Недалеко от гетто была больница, и когда «скорая» наконец приехала, они забрали его в операционную и продержали там довольно долго.

Затем вышла женщина-хирург и обратилась ко мне. Ее лицо было серым от усталости, а взгляд — остановившимся от переживаний.

— Мы сделали все, что смогли, — сказала она. — Ваш друг… боюсь, что больше ничего сделать нельзя… мне очень жаль, — сказала она то, что думала. — Я отправляюсь домой к детям. Но мои коллеги останутся здесь…

У нее дрожали руки.

— Мне очень жаль.

Лютера перевезли в небольшую отдельную палату, чтобы он мог спокойно умереть, а больничный капеллан, сморщенный итальянский священник с добрым лицом, вошел, чтобы совершить соборование, последний печальный обряд.

Я сидел рядом, держа Лютера за руку, и мне показалось, что прошло довольно много времени. Не уверен, что в тот момент у меня в голове были какие-нибудь мысли. Я был раздавлен, опустошен. Может, я молился.

Треди пробился в палату, словно атакующий полузащитник. Довольно внушительная толпа попыталась вломиться за ним следом: ватиканские и итальянские полицейские, доктора, медсестры, капеллан.

— Вон! — скомандовал папа. — Все — вон.

Они ушли. Я поднялся, чтобы уйти тоже.

— Пол, останься, — сказал он более мягким тоном. — Останешься с нами.

Папа принес с собой черный кожаный портфель. Из него он достал засаленный молитвенник, свою епитрахиль, миро и облатку для причастия. Зажег свечу и вручил ее мне.

— Рико, Лютер умирает.

— Посмотрим.

— Врач сказала…

— Я слышал, что она сказала.

— Капеллан уже совершил соборование перед смертью.

— Это — не соборование.

Его пальцы порхали, перебирая тонкие, как папиросная бумага, листки молитвенника.

— Он оттолкнул меня, когда в меня стреляли. Поэтому теперь он лежит здесь.

— Я слышал о том, что произошло.

— Это сделали они. Все вернулось. Все начинается сначала.

Он знал, что я имел в виду. История возвращается. Сначала я. Потом — он.

— Сейчас это неважно, — пробормотал папа. Из кармана своей белой мантии он выудил очки в полуоправе и надел их. Никогда прежде я не видел его в очках; и думаю, никто не видел.

— Держи свечу ровно, Пол, — нетерпеливо сказал он. — Ты — мой свидетель.

Он начал читать на латыни. Я сразу понял, что это не соборование перед смертью, но что это, я не знал. Особые молитвы? Что же?

Потребовалось время, чтобы понять это, пока лились слезы, а свеча дрожала в моих бессильных руках. Это был обряд такой же древний, как и сама церковь. В присутствии свидетелей, в строго определенной форме епископы проводили этот обряд на протяжении двух тысяч лет со времен Христа. Лютера рукополагали в священники.

Я не знаю, сколько прошло времени, но к концу Треди, наверное, устал вглядываться в маленькие латинские буквы, ибо он закрыл книгу, положил ладони Лютеру на голову и произнес несколько слов, призывая Святой Дух.

Папа с трудом улыбнулся.

— Добро пожаловать в клуб, Лютер, — сказал он. Он наклонился и поцеловал Лютера в лоб.

Я был слишком расстроен и ничего не сказал, у меня просто не было на это сил. Я не чувствовал, как горячий воск свечи капал мне на руки.

Наклонив голову в безмолвной молитве, Треди с минуту стоял перед кроватью Лютера. Он перекрестился.

— Это так, на всякий случай, — тихо обратился он к неподвижному телу на кровати. — Когда-нибудь мы сделаем это должным образом. Большая церковь, чудесный орган, все дела.

Затем Треди повернулся ко мне. Он источал мощные волны силы и решимости.

Может, он действительно был святым.

— Рико, он умирает, — начал я. — Какая разница…

— Пожалуйста, заткнись, Пол. И задуй свечу, а то сожжешь тут все.

Я попытался, но не смог. Он задул свечу, подошел ко мне и обнял. Затем папа поцеловал меня в щеку и сказал шепотом заговорщика:

— Лютер выдержит, Пол.

Когда Треди ушел с тем же шумом, с которым и входил, на приборе, отслеживавшем жизненные функции Лютера, было 12:31 ночи.

Я слышал, как снаружи заводятся моторы, представил синие проблесковые маячки эскорта, обмен сообщениями по рации, чтобы расчистить римские улицы для возвращения Треди в Ватикан.

Не прошло и нескольких минут, как почти у всех, кто находился в больнице, возникла непреодолимая потребность посетить палату, где молился папа. После первых нескольких человек я с таким свирепым видом закрыл дверь, что у остальных пропало желание заходить.

Теперь остались только мы двое, Лютер и я.

И еще что-то вроде ауры, оставленной Треди.

В 2:23 ночи сердце Лютера остановилось.

Зазвучал сигнал тревоги, и я с испугом подскочил к его кровати, пытаясь в панике сообразить, что делать. Но почти сразу в палате появились медсестра и врач с длинной иглой. Наверное, они увидели показания прибора, которые передавались на монитор медсестер.

Они что-то сделали, и сигналы возобновились, а на экране снова запрыгала зеленая линия.

Тогда я опустился на колени, положил голову на кровать и начал молиться.

В 4:41 утра снова раздался сигнал тревоги.

На этот раз медсестру и врача с иглой пришлось ждать дольше, и, казалось, что работали они без большого энтузиазма. Снова линии жизни возобновили свой безмолвный танец, но врач и медсестра покинули палату, не проронив ни слова. Красноречивая тишина.

Я знал, что еще немного, и все будет кончено.

Рико, где ты?

Я то открывал, то на минуту-другую закрывал глаза весь остаток этой самой длинной ночи, однако медленно подпрыгивавшие линии не исчезали.

Однажды, когда я сжал руку Лютера, мне показалось, что я почувствовал ответное пожатие.

В 7:03 я окончательно проснулся.

Пришла хирург, которая оперировала его той ночью. Она стояла неподвижно, как столб, в изголовье кровати, глядя на мониторы, изучая безмолвную, завернутую в одеяло фигуру. Я не знаю, сколько она так простояла.

Когда наконец она взглянула на меня, я увидел, что выражение страдания, не оставлявшее ее взгляд прошлой ночью, сменилось чем-то, подобным благоговейному трепету.

— Что с ним случилось? — тихо спросила она.

Ледяное лезвие глубоко вошло в мою душу.

— В него стреляли. Вы это знаете.

Я отчаянно сосредоточился на мониторах.

— Он не… он не может быть мертвым. Смотрите, на мониторе линии двигаются. Линии продолжают двигаться, разве вы не видите?