Сивак жаловался мне с горьким сарказмом:

— К ней не пробиться. Вокруг грузин целая хорава.

Роман был горьким, хотя воистину красивым.

Где бы ни находился Тенгиз, к каждому празднику, включая День международной солидарности трудящихся, Катя получала корзину цветов. По утрам ее будили междугородные звонки: «С добрым утром, моя красавица. Пожалуйста, до того как сядешь завтракать, подумай обо мне. И больше ни о чем, хорошо?»

Однажды Катя приехала на запись в Тбилиси, и Тенгиз учинял круглосуточные празднества в ее честь. Сажая ее в поезд, плакал, не стесняясь других провожающих. А когда и она, прорыдав всю дорогу, вышла на московский перрон, он встречал ее. Прилетел самолетом.

Да, роман был красивым, но все-таки горьким. Встречи редки, разная жизнь. Но самым печальным была невозможность соединиться: Тенгиз был женат, да еще две девочки-подростки, которых он обожал, не мог оставить. Но и решись он на развод, на переезд в Москву, это влекло за собой полный разрыв с Грузией во всех ее ипостасях, что для Тенгиза было бы мучительно. И все-таки мысли о переезде он не оставлял, слишком любил Катю.

Надежда то разгоралась у нее, то угасала. В такие часы безнадежности Катя навзничь ложилась на тахту и безжизненно замирала.

— Что с тобой? — каждый раз пугалась я.

Она произносила с трагической убежденностью:

— Я страдаю.

Да, дом Москвиных был домом любви. Единственным домом, где я говорила о Мемосе. Конечно, все, кто бывал в моей квартире, кто видел пресловутую карту и надпись «Афины — Москва. Я люблю тебя. А.», догадывались о некой романтической истории. Особенно мои редакционные ребята, бывшие свидетелями нашего знакомства. Влад иногда спрашивал: «О Янидисе ничего не слышно?» Генка заговорщически обнимал меня за плечи: «Мы раскуем твоего Прометея. Не боись». Бося сокрушался: «Ну что поделаешь, если эти гады не дают визы».

В визе правительство «черных полковников» мне уже дважды отказывало: я была для них персоной нон грата, так как много писала об их режиме. Конечно, в соответствующих тонах. Путь в Грецию мне был заказан, хотя я рвалась хоть что-то разузнать о Мемосе.

Однако я ни с кем о нем не говорила, и, разумеется, никто не подозревал, что со мной происходило.

Однажды лишь что-то сказала Кате.

— Рассказывай. Рассказывай абсолютно все. — Катя сжала тяжелый узел косы обеими руками, что было у нее знаком безоговорочной требовательности. — Это преступно, мучительно преступно держать все в себе.

— Что рассказывать-то? Наваждение какое-то, амок.

— Рассказывай, вместе мы поймем. Для этого и существуют подруги. Ты знаешь, почему это идиотки-американки таскаются по психоаналитикам? У них нет института подруг. Или стараются изображать перманентный «о’кей». А настоящий разговор с подругой? Это же — гениально, Это — конец света. Не замыкайся в себе.

— Я не замыкаюсь. Просто мне всегда казалось, что чувства рассказать вслух невозможно.

— Глупости, о Боже, какие несусветные глупости! — Катя замотала головой, а потом лукаво улыбнулась. — А зачем вообще нужны романы, если их нельзя обсудить с подругой?

— Наверно, настоящие романы не предполагают обсужденья или умолчанья. Они просто случаются, происходят ниоткуда, и все.

Я всегда отмечала женскую склонность говорить о любимом человеке с кем попало. Я даже видела: тот, кто выслушивает, сразу становится женщине близок, почти дорог. Но я считала свою любовь только моими владениями, в которые — ворота на замке. Да еще и страж у входа.

Я заблуждалась. Я не предполагала, какое счастье может принести разговор о любимом с понимающим и сопереживающим собеседником. Выяснилось, что в таком разговоре выпадает неправдоподобная возможность заново, как наяву, пережить все подробности и оттенки, прочувствованные когда-то.

Важно только, чтобы собеседник был достойным. Катя была таким слушателем, таким собеседником.

И еще я поняла, что сама хочу узнавать, узнавать, познавать, как любовь правит жизнью других людей. Что все хочу знать об этом.

Любовь как форма существования, как особая планета влекла постоянно и неотступно мое внимание. Ведь именно поэтому-то мне и захотелось написать для Мемоса рассказ об апрельском снегопаде. Я ведь не собиралась его печатать. Я хотела подглядеть и пожить чужим чувством. Поэтому же всматривалась в отношения Василия Привалова и Талы — как это у них? Что движет тем и другой? И Катин роман с Тенгизом я штудировала собственными чувствами и раздумьями. Мне стали интересны даже эфемерные любовные мечтания Фриды Львовны.

Любовь стала темой моей жизни.

Но тут-то и наступил конец света.

Дождь как включили. Да, да, он так и сказал: «Дождь как включили». И еще что-то насчет заржавевшего крана в небесах. Именно так и именно здесь.

Надо же! Может, тут дождь всегда идет таким манером? Особая климатическая зона? А может, дождь хлынул тут, у памятника Грибоедову, специально, чтобы я вспомнила тот, другой.

Как же все было? Кажется, я бегала босиком к метро и обратно, плясала на скамейке… Помню даже, что на мне было синее платье в большие белые горохи… А что чувствовала тогда? Мы, кажется, поссорились, и я была в отчаянье. Вероятно, была. Всякая ссора с Василием становилась трагедией. Я знаю это. Знаю, но чувств не помню. Платье в горохи помню, а что, вернее, как чувствовала — не помню.

— Мадам, а ведь вы рискуете. — Кто-то сзади положил мне руки на плечи. — Такую былинку струи способны смыть сквозь решетку водосточного люка. — Руки подхватили и понесли с бульвара через трамвайные пути.

Я подняла глаза. Меня нес Василий. Я так оторопела, что не смогла произнести ни слова. Только когда мы достигли тротуара, сказала:

— Отпусти. — Но он продолжал держать меня.

— Здравствуй, это я. Ты вспомнила наш дождь?

— Это не наш дождь.

— Этот, может, и не наш. Но ведь был наш. Правда? И ты вспоминала его. И все вспоминала.

— Вспоминала. Только дождь. И больше ничего. Отпусти меня.

Он поставил меня на тротуар. И повторил:

— Здравствуй, это — я. А это — ты?

— Нет, не я. Ты обознался.

Я удивилась сухости тона, каким произнесла это. Он мог подумать, что я все еще сержусь за что-то. А мне было плевать, плевать на его таинственное возникновение из недр ливня, плевать на попытки затеять игру после двухлетней разлуки. И на его руках я не испытала ничего, кроме неудобства, поэтому почти дружелюбно продолжала:

— Что тебя занесло в эти края?

— Знак свыше. Тебя тоже?

— Я к Ксении Александровне иду. Пока. Я уже мокрая до печенок.

— Пока — обнадеживает. Значит, должно быть и потом. Возьми меня к Троицкой.