– Это твои слова. Я знаю твое мужество, и потому, говорю я, если только возможно кому-нибудь победить и усмирить дальнее племя, ты сделаешь это. Я буду сопровождать тебя в твоем походе, Сади! Мои мысли и желания будут следовать за тобой всюду: при переезде через море, в походе через пустыню и на поле битвы. И да защитит тебя Аллах! Если ты вернешься победителем, в триумфе достатка не будет. Изгнанником уезжаешь ты, со славой вернешься назад. Я сама тогда подам тебе венец героя и бунчук паши, и пусть толпа, исполненная восторга и удивления, созерцает вернувшегося победителя.

– Какие божественно прекрасные образы рисуешь ты перед моими глазами, принцесса.

– Да, ты должен возвыситься до паши! Я еще раньше говорила, что славное будущее предстоит тебе.

– Чудесны, возвышенны и прекрасны твои слова, принцесса! Да, я должен достигнуть этой божественной цели или умереть.

– Ты будешь жив, ты победишь, Сади, пусть мои слова и желания провожают тебя и везде вспоминаются тебе. Ты прав, божественна самим добытая слава, – говорила принцесса, между тем как исполненный смелых надежд и восторга Сади, как бы в блаженном сновидении, преклонил колена и простер к ней руки, – и тебя манит высшая цель, самим добытые лавры.

– Ничто так не велико и не возвышенно, как плод собственной силы!

– Так и быть, уезжай и вернись победителем.

– Благодарю тебя за твои слова, о принцесса, ты возвысила мою душу! – воскликнул Сади, упоенный восторгом. – Ты не увидишь меня иначе, как окруженным славой, я решился победить или умереть! Ты вручила мне рекомендательные письма к губернаторам, ты дала мне доказательство твоей благосклонности и милости, но прекраснейшее, что ты даешь мне в дорогу, в дальнюю страну мятежников – это божественная картина, которой ты очаровала мой взор. Благословляю тебя за это! Благодарю тебя и беру с собой твои слова, как могущественный талисман.

Сади порывисто прижал к своим пламенным устам протянутую ему руку принцессы, склонившейся к нему: казалось, он хотел сжать ее в своих объятиях и в страстном порыве простер руки к той, которая указала ему заманчивые чудеса сияющей славы и почести будущности.

В эту минуту упоенному восторгом Сади показалось, будто позади него прозвучал тихий крик, он узнал голос, и голос этот заставил его вздрогнуть. «Сади!» – раздалось у его уха, и этот скорбный возглас глубоко потряс его душу. Это был голос Реции, или чувства обманывали его? «Сади!» – слышалось ему, и этот крик звучал как безнадежный крик разбитого сердца.

Он вскочил, взгляды его блуждали по салону и смежной оранжерее, но Реции нигде не было. Взволнованный смешанными чувствами, поспешил он из дворца принцессы.

Реция упала в обморок при виде зрелища, которое указал ей грек, заставив бросить взгляд на Сади и Рошану. Эта была ужасная ночь для несчастной. Невольно вырвался из ее трепетных уст крик, который и услышал Сади, и она лишилась чувств.

В низине, окруженной рядом пологих холмов и кое-где – крутыми горами, между городами Мединой и Бедром в Аравии, стояло множество больших и маленьких шатров. Вокруг лагеря, который, по-видимому, принадлежал дикому племени, бродили лошади и верблюды и обгладывали последние скудные стебли травы на каменистой, бесплодной почве. Это не был лагерь мирного кочевого племени, о чем свидетельствовало не только военное убранство верхушек шатров, увенчанных различными предметами, отнятыми у побежденных турецких солдат, но и расставленная по окрестным вершинам стража. Всадники, похожие на конные статуи, четко выделялись на фоне ясного неба. Лошадь и человек, казалось, срослись между собой, и, сознавая важность своего положения и назначения, не двигались с места. Стоя на вершине и беззаботно опустив поводья лошади, всадник устремлял пристальный взгляд в пространство, которое должен был охранять. Дальше внизу, между выступами гор и в расщелинах, вглядевшись попристальнее, можно было заметить такие же неподвижные фигуры. Белый плаш, закрывавший все тело с головы до ног, обличал в них арабов. Даже голова их была закрыта частью плаща, нижний конец которого развевался по ветру. Вблизи каждого была лошадь, которую он не находил нужным привязывать: она стояла или бродила вокруг, следуя малейшему знаку своего хозяина.

Солнце уже спускалось за горизонт, покрывая все заревом вечерней зари, тени принимали исполинские формы, и вдали небо и холмы соединялись морем фиолетового цвета. Шатры, склоны гор и пальмы были охвачены тем чудным, лучезарным вечерним светом, который придает всему Востоку и Индии своеобразный характер.

Шатры были покрыты сшитыми вместе кусками войлока из козьей шерсти, защищающего от дождя и солнца. Со всех сторон эти шатры были плотно закрыты и имели около двадцати футов длины и десяти футов ширины. Только один из них был значительно больше; по богатству его убранства было видно, что он принадлежит шейху или эмиру племени. Перед этим шатром сидел на верблюжьей шкуре человек с длинной белой бородой. Поверх грубой бумажной рубашки на нем был надет кафтан и затканный золотом плащ, на ногах – красные башмаки. Голова его была увенчана чалмой из дорогой дамасской ткани. Мрачно и задумчиво смотрел он вдаль. Вдруг сидевший увидел бедуина, приближавшегося к шатрам. Пригнувшись к шее лошади, мчался он через ущелья гор, как вихрь, к лагерю. В одной руке держал он поводья лошади, в другой – ружье. Приблизившись к большому шатру эмира, он соскочил с лошади, отпустил ее побегать на воле и вошел к предводителю племени бени-кавасов, который имел около двух тысяч ружей[7]против султанских солдат, которых более четверти уже пало в битвах.

Молодой бедуин вошел к эмиру и, склонившись перед ним, положил правую руку на грудь.

– Я принес тебе важное известие, мудрый Гарун, тебе и твоей храброй дочери Солии, – сказал молодой воин. – Где теперь Кровавая Невеста?

Эмир Гарун откинул занавес шатра, который внутри был разделен ковром на две половины. В одной половине жил эмир с сыновьями Абу-Фарези и Абу-Варди, другую половину занимала его дочь Солия.

Эмир, громко крикнув, велел сыновьям явиться к нему вместе с Солией. Явился только один.

– Абу-Фарези и Солия уехали, – сказал он. – Посмотри туда, мне кажется, это они возвращаются.

– Да, это они, сестра твоя и брат, – отвечал старый эмир. – Эль-Омар, подожди с докладом.

Молодой араб, так же как и старый эмир и его сын, увидел двух всадников, мчавшихся со скоростью ветра. Кто этого не знал, тот ни за что бы не заметил, что одним из двух всадников была девушка, вооруженная по-мужски, которая ехала на лошади рядом с братом Абу-Фарези. В белом полосатом плаще сидела она на своем стройном коне, одетая, подобно мужчинам, в шелковый кафтан под развевающимся плащом, на ногах у нее были желтые сапоги, а голова была обвита пестрой шалью. В руке она держала ружье, а за поясом, перехватывавшим ее шелковый кафтан, можно было заметить, когда она спрыгнула у палатки с лошади, воинское украшение, которое страшным образом оправдывало ее прозвище. Кроме пистолета и двух роскошных кинжалов на поясе висела голова турецкого солдата на веревке, которая была продета из одного уха в другое при помощи кинжала. Вид этого победного трофея был ужасен. Запекшаяся кровь прилипла к шее, к лицу и волосам и страшно чернела на мертвенно-бледном лице. Кровью была забрызгана одежда Солии и запятнан дорогой шелковый кафтан – она, по-видимому, гордилась этими пятнами и этим трофеем, которые оправдывали ее прозвище Кровавая Невеста. Вглядевшись в Солию, внимательный наблюдатель сразу бы узнал в ней девушку или же принял бы ее за безбородого юношу. У нее были правильные, но суровые черты лица, большие темные глаза и сильно развитый стан. Она презирала одежды и украшения женщин. Ни цветного покрывала на лице, ни серебряных колец в носу и ушах, ни серебряных обручей на шее и руках она не носила, ее украшали оружие и неприятельские головы, одну из которых она теперь положила к ногам отца, причем не дрогнул ни один мускул ее как бы высеченного из мрамора лица.