Иногда окружной начальник в будни забывал отправиться на службу. Случалось даже, что он в четверг утром облачался в свой черный сюртук, намереваясь пойти в церковь. И только на улице по различным и несомненным признакам будней понимал, что это не воскресенье, возвращался домой и надевал обычный костюм. И наоборот, иногда по воскресеньям он забывал о посещении церкви, оставался в постели дольше обычного и вспоминал, что это воскресенье, только когда появлялся капельмейстер Нехваль со своими музыкантами. За обедом, как и каждое воскресенье, подавалось традиционное жаркое с овощами. А к кофе приходил капельмейстер Нехваль. Они сидели в кабинете. Курили сигары. Капельмейстер Нехваль тоже постарел. Вскоре он собирался выйти на пенсию. Его поездки в Вену стали реже, что же касается анекдотов, которые он рассказывал, то даже окружному начальнику они казались давно, давно знакомыми. Он все еще не понимал их, но узнавал так же, как некоторых людей, неизвестных ему по имени, но часто встречавшихся.

— Как поживают ваши? — осведомлялся господин фон Тротта.

— Благодарю вас, превосходно! — отвечал капельмейстер.

— Госпожа ваша супруга?

— Чувствует себя хорошо!

— Дети? — (Окружной начальник все еще не знал, были у капельмейстера сыновья или дочери, а потому в течение более чем двадцати лет осторожно осведомлялся о "детях".)

— Старший уже произведен в лейтенанты! — отвечал Нехваль.

— Пехота, конечно? — по привычке спрашивал господин фон Тротта и тут же вспоминал, что и его собственный сын служит теперь в егерском полку, а не в кавалерии.

— Так точно, пехота! — говорил Нехваль. — Вскоре он навестит нас. Я возьму на себя смелость вам его представить.

— Пожалуйста, пожалуйста! Буду очень рад! — отвечал окружной начальник.

Однажды появился молодой Нехваль. Он уже год служил в полку, укомплектованном немцами, был офицером и выглядел, по мнению господина фон Тротта, "как музыкант". "Вылитый отец", — сказал окружной начальник, хотя молодой Нехваль походил скорее на мать, чем на отца. Под выражением "выглядит, как музыкант" господин фон Тротта подразумевал "откровенную развязность" в физиономии лейтенанта: крохотные белокурые, закрученные кверху усики, лежавшие, как горизонтальная фигурная скобка, под его широким коротким носом, красивые, словно фарфоровые, маленькие, как у куклы, уши и белокурые волосы, посредине разделенные пробором.

— Да, он молодчина! — заметил господин фон Тротта господину Нехвалю. — Вы удовлетворены службой? — обратился он затем к юноше.

— Откровенно говоря, господин окружной начальник, мне скучновато!

— Скучновато? — переспросил господин фон Тротта. — В Вене?

— Да, — подтвердил молодой Нехваль, — скучно! Видите ли, господин окружной начальник, когда служишь в маленьком гарнизоне, то не так замечаешь отсутствие денег!

Окружной начальник почувствовал себя уязвленным. Он считал, что о деньгах говорить неприлично, и боялся, что молодой Нехваль намекает на лучшее финансовое положение Карла Йозефа.

— Мой сын, правда, служит на границе, — сказал господин фон Тротта, — но он всегда обходился тем, что у него есть, даже служа в кавалерии.

На последнем слове окружной начальник сделал ударение.

Ему впервые стало обидно, что Карл Йозеф вышел из уланского полка. Подобные Нехвали в кавалерии, конечно, не попадаются! Мысль, что сын этого капельмейстера воображает, будто может в чем-нибудь равняться с молодым Тротта, причиняла окружному начальнику почти физическую боль. Он решил изобличить этого музыканта. В этом юноше, нос которого показался ему «чешским», он чуял прямо-таки "предателя родины".

— Вы охотно служите? — поинтересовался окружной начальник.

— Откровенно говоря, я мог бы представить себе и лучшую профессию!

— Как так — лучшую?

— Более практическую, — отвечал молодой Нехваль.

— Разве сражаться за родину недостаточно практично? — спросил господин фон Тротта. — Даже для человека, расположенного к практическим занятиям. — Ясно было, что слово «практическим» он произносит с иронией.

— Но мы ведь вовсе не сражаемся, — возразил лейтенант. — А когда дело дойдет до сражений, оно, вероятно, обернется совсем не практично.

— Но почему же? — спросил окружной начальник.

— Потому, что мы наверняка проиграем войну, — отвечал лейтенант Нехваль. — Сейчас другие времена, — добавил он не без злорадства, как показалось господину фон Тротта. Он прищурил глазки, их почти совсем не стало видно, его верхняя губа приподнялась и обнажила десны, что показалось господину фон Тротта уж совсем невыносимым; усики коснулись носа, похожего, по мнению окружного начальника, на широкие ноздри какого-то животного, "Препротивный малый", — подумал он.

— Новые времена, — повторил лейтенант Нехваль. — Весь этот конгломерат народов вскоре распадется.

— Так-с, — произнес окружной начальник, — а откуда вы изволите все это знать, господин лейтенант? — И в тот же момент ощутил всю плоскость своей насмешки, почувствовал себя инвалидом, бряцающим немощной саблей.

— Весь мир знает и говорит это, — объявил юноша.

— Говорит? — повторил господин фон Тротта, — Ваши товарищи говорят это?

— Да, говорят!

Окружной начальник замолчал. Ему вдруг показалось, что он стоит на высокой горе, а напротив него, в глубоком ущелье, находится лейтенант Нехваль. Совсем маленьким казался ему лейтенант Нехваль. И хотя он был мал и стоял низко, все же правда была на его стороне. Да, мир больше не был старым миром. Он рушился. Окружной начальник молчал. Стоял солнечный летний полдень. Желтые жалюзи кабинета впускали золотые потоки солнца. Тикали часы. Жужжали мухи. Окружной начальник думал о том летнем дне, когда к нему приехал сын Карл Йозеф в форме кавалерийского офицера. Сколько времени прошло с того дня? Только несколько лет. В этом году, как казалось окружному начальнику, события чаще следовали одно за другим. Словно солнце каждый день два раза вставало и два раза садилось и на каждой неделе было по два воскресенья, а месяц состоял из шестидесяти дней. И годы становились двойными годами. И господин фон Тротта чувствовал, что время, дававшее, казалось, все вдвойне, на самом деле его все же обманывало и что вечность ему подсунула двойные, фальшивые годы вместо обычных и настоящих. И, презирая лейтенанта, который застрял так глубоко в своем жалком ущелье, он в то же время не доверял и горе, на которой стоял сам. Ах! Над ним учиняли несправедливость! Да, да, несправедливость! Впервые в жизни окружной начальник чувствовал, что к нему несправедливы.

Он жаждал увидеть доктора Сковроннека, человека, с которым уже несколько месяцев ежедневно играл в шахматы. Их регулярная игра в шахматы относилась к тем переменам, которые произошли в жизни окружного начальника. Доктора Сковроннека он знал уже давно, но не более близко, чем других посетителей кафе. Однажды под вечер они сидели друг против друга, каждый за своей развернутой газетой. И вдруг оба, как по команде, положили газеты, и их взгляды встретились. Одновременно и внезапно обоим стало ясно, что они читали одно и то же сообщение. Это был отчет о празднике в Хитцингене, на котором некий мясник, по имени Алоис Шинагль, благодаря своей сверхъестественной прожорливости, вышел победителем в состязании по пожиранию окороков, за что и был награжден "золотой медалью общества едоков в Хитцингене". Взоры обоих мужчин сказали одновременно: "Мы тоже охотно едим окорок, но выдавать за это золотую медаль — это уж какая-то новомодная я совершенно безумная идея!" Существование любви с первого взгляда справедливо оспаривается знатоками. Но что между пожилыми людьми устанавливается дружба с первого взгляда, в этом нет сомнения. Доктор Сковроннек взглянул поверх своих овальных, без оправы очков на окружного начальника, и окружной начальник в тот же момент снял пенсне. Он его как бы проветривал. Доктор Сковроннек подошел к столу окружного начальники.